Афанасий нашоркался в ограде по хозяйству, окопал в огороде сугроб вокруг зародчика сена, наколол к вечерней топке печей дров, скатался на санках за водой к речке.
Все шло привычным чередом, деревенька копошилась за своими заплотами — наставала телят, задавала в кормушки коровам сено, вязала носки, ставила самовары, кто-то чистил глызы в стайках, откапывал погреб, чтоб достать солонины. Ближе к вечеру заподнимались над крышами дымы. Да еще проехали двое в розвальнях, вроде бы татары, подхватили возле Никифорова подворья щенка, который зачем-то вылез из будки, дрожал за воротами. Никифор не видел, как увезли Витькиного кобелька, а то бы не дал, только слышал он за подшивкой валенок, как протопала за окном лошадь да гикнул человек, вроде чужой.
Ближе к потемкам, когда Нюра изождалась рыбаков, протирая глазок на окошке, зашла Галина, принесла телеграмму.
— В Еланке была, подали на почте, тетя Нюра.
— Разверни, Галинька, почитай, — испуганно произнесла она и, пока Галина распечатывала сложенный листок, нетерпеливо следила за ее руками.
— Это от Юрки вашего, — улыбнулась Галина. — Тут всего строчка: «Дом не продавайте ни в коем случае».
— Галина что-то поняла, посерьезнела:
— Не разберу никак. Уезжать собрались, тетя Нюра? Почему он отбил так — не продавайте?
— Ой, не говори, девонька!
Нюра расстроенно, но облегченно вздохнула.
С утра на многих нефедовских домах запестрели, тиснутые синей краской, листы с биографией кандидата в депутаты Еланского сельсовета Алексея Тимофеевича Батракова. Листов отправили в Нефедовку много, и Кондрухов — ему поручили развесить «наглядную агитацию» — обвешал ими всю деревеньку. Насыпав в карман гвоздей — клею нигде не нашлось, — принялся ходить от дома к дому, присобачив первым делом сразу два листа на свои ворота, пошел приколачивать на соседские. Выходили хозяева: кто, мол, там колотится спозаранку? Застревали перед листами, читая в первый раз, наверное, складно написанную жизнь своего земляка.
Кондрухов выполнял поручение серьезно, деловито, даже важность в нем проглядывалась, походка сменилась, словно выбирать в Совет будут не заслуженного фронтовика Алексея Тимофеевича, а его самого выдвинули на важный пост.
На стук молотка в батраковские ворота вышел сам хозяин и, разглядев свой портрет на бумаге с косяком орденов и медалей на пиджаке, замахал руками.
— Сними сейчас же!
— Не положено, — важно ответил Кондрухов, держа в губах гвозди. — Покрасуйся, Тимофеич. Бравый ты на портрете.
— Сними, говорю… Хоть с моего дома. Что я, артист какой — на афише висеть!
Кондрухов не поддается. Ему нравится сейчас держать верх над управляющим, который не раз его самого костерил и обкладывал принародно и один на один за грехи — их набиралось немало, и каждую неделю.
— А сымешь сам, пришьют тебе политику, Тимофеич, — сунув молоток за голенище валенка, нахмурился Кондрухов. — Надо вон товарищу Чемакину кое-что передать. Эй, товарищ Чемакин, — кричит он шагавшему на Никифорово подворье бригадиру. — На минутку подойди-ка.
Батраков растерянно смотрит на скотника, пока Чемакин подходит, застегивает на все пуговицы накинутую второпях тужурку. Он, как-то смущаясь, подает руку, загораживая спиной «наглядную агитацию», но Чемакин понимающе подмигивает.
— Я уже ознакомился. Выходит, скоро в Еланку поедем голосовать? Праздновать будем, или как?
— Праздновать нашим только дай! Вот хоть этому стерху, — без энтузиазма отзывается Батраков. — Когда за Валентиной-то поедешь? Или мне опять жеребца запрягать да сватать ее заново? Ребенчишка бы пожалели, а то устаканиваете оба концерты бесплатные!
— Ну не ругай его, Алексей Тимофеевич, — вступился за скотника Чемакин. — Работяга мужик.
— Вот, вот. А доброго слова не услышишь, в район не могу вырваться, день и ночь на базе.
— За какой холерой тебе в район?
— Мало ли: зуб хотел поставить, а то свишшу бегаю без зуба, неловко.
— Ладно, вставим тебе золотой зуб. А Валентину верни домой… Зачем Пантелеича подзывал?
Кондрухов встрепенулся, опять входя в свою роль, которую он не без успеха начал спозаранку.
— Велели, товарищ Чемакин, гнать тебе в Совет, списки там составляют на выбора.
— Сами не могли сюда приехать?
— Не знаю. Мое дело передать.
— Надо, выходит, съездить, — решает Семакин. — Заодно посмотрю, как живут там, куда Лохмач наш повадился бегать ночами.
— Как живут? Хорошо живут. Хлеб с маслом жуют. Вечером картошку сажают, утром выкапывают, — усмехнулся чему-то Батраков. — Да случай один рассказывали, вроде анекдота. Приезжает туда после войны один уполномоченный и спрашивает: как живете? Ну, ему и отвечают: утром, мол, выкапываем! Это почему же так скоро? Так утром-то есть хочется… Рыбка-то идет на Белом? — потушив улыбку на обветренном лице, интересуется Батраков.