— Юрий-то не приговаривал к себе жить? — спросила Матоена.
— Приговаривал… Да куда к ним! Сами в тесноте бы отца.
— Да, — откликнулся Никифор. — Вроде одинаково ты их воспитывала, а на разные колодки вышли. У меня вон тоже молодежь!.. Сашка косматый женился на днях.
— Да не выдумывай, Никифор, — удивилась Нюра. — На ком это он?
— Еланская зазноба. К себе в дом берет.
— Ты погляди! Обманет ить, поди.
— Я ему ноги тогда повыдергиваю… Ну, а Натолий как поживает с дочерью? — обратился старик к Матрене.
Та как будто ждала этого вопроса, но смутилась:
— Мне-то что? Я особо не вмешиваюсь. Оба взрослые. Да! И она у меня девка с карахтером… Живут. А ты не перебивай, Никифор Степанович, Нюре дай сказать, все ей легше станет.
В печке прогорело, и хозяйка завинтила плотно заслонку, не до конца, чтоб не угореть, закрыла вьюшку, продолжила уже без прежней охоты:
— Ишо три дня посидели на узлах: распаковывать, не распаковывать? Вечером соберемся все вместе, совет не берет. Афанасий тоже затосковал, пришел от Юрия сильно выпимши. Вези, говорит, Валентин, обратно. Где взял, там и положи. Насиделись, говорит, мы с матерью в этой каменной тюрьме. Вы, мол, привышны, а нам век доживать в своей избе надо.
— Приживаются же старые люди и в городе, — проговорила Матрена.
— Каждому своя воля… Некуда стало деваться старшему, давай машину просить. Скидали все в кузов обратно. Влезла я в кабину и на крыльях себя почуяла. К Юрию за Шариком заехали. Он там тоже сидел, как каторжник, выл на весь околоток. Добро ли собаку в избе держать… Охо — хо! Теперь золота посули, никуда до смерти не стронемся.
— И слава богу, — подвел черту Никифор. — Город-то поглянулся? Я в молодости частенько там бывал. Гуляли дай бог!
— Кто его знает! По — старинному домов много настроено. Новые кирпишные зданья начали класть. Проворно кладут. Квартер-то не хватает. Наш Валентин, как специалист, в первых домах и получил. Теперь, судят, строительство пойдет. Наслушалась я днями: по радиво все про нефть — от толмят, на сиверу где-то откопали…
Вернулся Афанасий. Повеселевший. Поставил на стол стеклянную банку с молоком, прошелся по скрипучим половицам. Собеседники уже выговорились, сидели притихшие, умиротворенные.
Дребезжало от ветра стеклышко в летней уличной раме. Садился в лампе огонь. Под порогом таял занесенный на валенках снег. Тепло расходилось по всему дому.
Ворота отворил крепкий старичок с жидкой татарской бородкой на смуглом лице, приветливый, расторопный.
— Салям алейкум, — поздоровался Чемакин, откидывая воротник полушубка.
— Алейкум салям, — откликнулся старичок, поклонился, пропуская розвальни в просторный глухой двор. — Заходите, грейтесь, я разуздаю коня, сена дам.
В доме, разделенном на две половины печкой, тоже просторно, тепло. Повдоль стен широкие крашеные лавки, пол застлан домашними половиками, в переднем углу комнаты стол. На полке посуда — большие глиняные тарелки с узорами, подносы, противни, медный полуведерный чайник.
Хозяйка дома — моложавая круглолицая женщина — тоже поклонилась:
— Проходите, проходите…
Из-за чувала печи сверкнули — четыре любопытных детских глаза, опять скрылись.
— Ну, погреемся, Виктор, и дальше поедем, — сказал Чемакин, присаживаясь и на лавку.
Старичок вошел следом, у порога переобулся в мягкие овчинные тапочки.
— Твоя жена такая красавица будет? — с улыбкой спросил Чемакин.
— Моя, моя, и ребятишки мои… Хороший ребятишки. Школы вот близко нет, надо учиться с будущей осени.
Хозяин говорил по-русски чисто, без акцента. Раздевшись, он оказался моложе — не таким уж старичком, как показался Витьке вначале. Он сказал что-то жене по-своему, та захлопотала, загремела блюдами, поставила медный чайник на горячую плиту.
— Дальние будете? — полюбопытствовав хозяин, присаживаясь рядом.
— Да как тебе сказать… И верно, ж ближние. Двадцать верст, наверное, проехали, лошадь заморилась, сами озябли. В Нефедовке мы бригадой стоим. Рыбаки.
— Понятно, понятно, — закивал хозяин, тоже люди казенные… Стронулся народ. Раньше, бывало, за весь год свежего человека не увидишь, счас то и дело кто-нибудь завернет.
— Давно живешь здесь?
— Давно… Восемь лет, как новую женку привез — Фаину, ребятки выродились. Однако уезжать пора, учить их надо…
Витька разогревался в тепле, молча слушал разговор старших. Его удивил и сам дом, одиноко стоящий у кромки леса, и его обитатели, восемь лет живущие одни средь белых снегов, в тайге, вдали от людей больших селений.