— Это ты, дядя Афанасий? — дверь запарника отворилась внутрь базы, и кто-то быстро зашагал с фонарем навстречу Игнахе. Он узнал по голосу Галину и понял, что здесь больше никого нет.
— Ты, дядя Афанасий? — Галина высоко подняла фонарь и теперь шла неуверенно, словно боясь оступиться. И когда фонарь тускло высветил фигуру Игнахи и его лицо под косматой шапкой, Галина невольно вскрикнула.
— Вот мы и опять не разминулись, девушка, — выдохнул Игнаха и шагнул ей навстречу.
Господи, да что же это такое! — Галина оцепенела, держа фонарь на уровне плеча, и по лицу ее скользнула тень испуга.
— К тебе я пришел, к тебе, Галя. Будь ласковой…
— Не подходи!
Свет фонаря метнулся в сторону, и тут Галина выхватила вилы, торчащие из пустой вагонетки. Зачем она сделала это, уже не вспомнит, как не вспомнит того, что говорил ей Игнаха в те минуты, как напоролся он плечом на те трехрожки и, заматерясь от боли, схватился за нож, болтавшийся на поясе.
— Толик, миленький, Толик…
Фонарь опрокинулся и покатился к сточному желобу.
К воротам база, тяжело проваливаясь в снегу, бежали люди.
Едва задребезжало, Чемакин растолкал Витьку, вышел запрягать коня. На небе отцветали крупные звезды — прояснело, изморозь обметала деревья, остыла на гриве и мягких губах Егреньки.
Поехали на озеро. Оно оказалось в полуверсте от избушки, с редкими метелками камыша у берега. У пристани из-под сугробов торчали концы шахов — в прошлое время, а может быть, совсем недавно окрестные рыбаки развешивали на них сети.
Витька сноровисто выдолбил пешней прорубь, напоил коня. Чемакин сказал, что нужно подождать, когда получше рассветет, оглядеть будущий промысел. Про себя он прикинул, что в одном из домов можно оборудовать конюшню, приметил и баньку — пригодится.
На душе у Витьки уже было просторней и светлей. Радовала уже новизна впечатлений, будущая дорога — с неожиданными потасовками на снегу, «кучей малой», шутками, смехом. Через день — два, пока осваиваются на новом месте, с рыбзавода подошлют новеньких. Он уже начинал смиряться с тем, что отстанет от бригады Лохмач, которого будет не хватать. Но Чемакин сказал: «Я не против, пусть останется, видно, нашел свою судьбу. Лохмачу уже двадцать три года, а родных у него нет».
И Витька как-то по-иному стал думать о Сашке Лохмаче, у которого — не странно ли это? — ни отца, ни матери. Сам он, покинув отцовский дом — навстречу детской мечте о море, всегда ощущал, что где-то далеко есть у него пристанище, есть мать и он может вернуться туда в любое время. Он думал об этом и в тот вечер, когда в доме Соломатиных встречали сыновей, а Юрий, случайно завернув в дом Никифора, засиделся с парнями допоздна. И Юрий, вначале чуть грустный, разговорился, а Витька, с восторгом узнав, что Соломатин служил на море, мучил его вопросами, не давая заговорить Володе.
— Интересно рассказываете, а почему не остались на флоте? — спросил под конец Витька. И Юрий неопределенно пожал плечами: мол, что возьмешь с парнишки? Его еще мучили свои, непонятные парням, раздумья, и, словно бы решившись на откровенность, откинув со лба волосы, продолжил разговор:
— Знаете, ребята, приехал я сегодня домой, а завтра уже не будет этого дома, одно воспоминание останется… Да! А кому, как говорится, один черт — город ли, деревня, Россия или Америка… «Уж не деревня, вся земля им дом!» Вся земля! — Юрий усмехнулся: — Вот и торгует кое — кто этой землей оптом и в розницу… Ты, Витя, тоже еще вспомнишь о своей деревеньке даже в море, куда стремишься, — сказал и на мгновение задумался. — Да вот послушайте, как о нашей Нефедовке поэт написал: «Ты иная сегодня, ты в космос врубилась, но и громом ракетным встречая свой день, я хотел бы, Россия, чтоб ты не забыла, что когда-то ты вся началась с деревень».