В кают — компании смеялись. Наверное, библиотекарь выдал свеженький анекдот. Или смеялись над Геной. Над ним вечно подтрунивает за столом Пятница, незлобно так, что Гена свыкся.
— Черти вы окаянные! Ну, ребята…
«Черти!» — дошло до горячего сознания Виктора. Тогда она тоже сказала кому-то во тьму: «Да отвяжись, черт!» — и они оказались вдвоем в полутемном доме старика Никифора, над которым морозно и блекло продиралась сквозь облака озябшая луна. Он до осязаемости, до биения сердца, до дыхания ощутил, вспомнил ночь, и рассыпанные в беспорядке ее волосы, и влажные ресницы, которые были солоны, и шепот ее: «Теперь я никогда не забуду тебя, родной мой». Сколько же лет прошло, господи! Десять? Да, десять лет… Никогда они не встречались после Нефедовки. Никогда.
Он еще раз безнадежно глянул на свои заскорузлые шлепанцы, машинально, еще не забылась воинская привычка, разогнал под широким поясом джинсов рубашку, с шумом распахнул створки раздаточного окна.
— Всем приятного аппетита! — он не собирался ломать комедию — вряд ли у него получится сейчас, да и парни не поверили бы, чего уж тут говорить.
— О — о — о! — загудели парни.
— Чего там закрылся! Бросай свои кастрюли, давай к нам, — воспылал неестественной радостью библиотекарь.
Свет в кают — компании сиял исключительно сильно. И Виктор, немигающим взором, внутренне напрягшись, наблюдал, как постепенно розовели ее щеки. Она выпрямилась на стуле и, видимо справясь с неожиданностью, спокойно сказала:
— Если не ошибаюсь…
— Не ошибаетесь… Простите… Нина…
— Михайловна, — услужливо подсказал библиотекарь. И Ваня Пятница, уже с пониманием наблюдавший за этой сценой, сжал в кулак широкую пятерню. Сейчас он привычно произнесет «как врежу», подумал Виктор, но Пятница сдержался.
— О — о — о! — опять загудели парни, но уже не так настойчиво и немного растерянно. Они по очереди заподнимались, на ходу кивая «спасибо», и Виктор, все еще помня о своих дурацких шлепанцах, прошел в кают — компанию, закрыл дверь.
— Ну… Здравствуйте, Нина Михайловна, — сказал он чуточку выспренно, от неуверенности разгоняя еще раз складки рубашки.
— Здравствуй, Витя! Да нет… Ну разве можно так вот, а?
— Как так вот? Нормально я…
— Рассудка лишиться можно. Да что же ты стоишь-то? О господи!
И Виктор почувствовал, как он почти безвольно подчиняется ей, как раньше, в ту морозную ночь в Никифоровом доме. Она достала из сумочки сигарету, по-мужски размяла в закругленных кончиках пальцев, и Виктор поднес зажигалку.
— Здесь можно? — спросила она, затягиваясь.
— Можно… Ты надолго к нам?
Легкая тень пробежала по ее щекам, и он заметил, как капризно дрогнули уголки губ. Но она поборола промелькнувшую на лице досаду, неестественно обиженно сказала:
— Другой бы комплимент, красивые слова… А ты как обухом по голове: надолго?
— Я не другой, Нина.
— Все такой же ершистый? Прости, Витя, если обидела, — и дотронулась до его руки. — Так это о твоих успехах говорил начальник? Слышала, слышала. Все уши пропел, пока шли на катере…
— Какие успехи!
— Скромничаешь? А начальник гордится, мол, кок у нас талантливый, книжки пишет.
— Это он собой хвалится, а не мной.
Она чиркнула спичку, прижгла потухшую сигарету.
— Извини, я ведь действительно ошалела: только в кино такое бывает, свалился с ясного неба! Ты не рад, Витя? Или в ваших кругах по-другому принято выражать чувства?
— В каких «кругах»? Давай не будем! Давай… Чаю, кофе?
— Чаю мне! — она вздохнула простодушно, по-бабьи вздохнула, уходя взглядом в себя. — Постарела я? А, Витя?..
— Возматерела!
Она рассмеялась:
— Что — опять комплимент? Ох, Витя! Крестьянская кость сказывается. А почему ты не спрашиваешь, как это я, какими путями из Москвы и на вашем корабле оказалась?
— Потом… Все потом.
Прибежал Бузенков. Он повертел на пальце ключ, неловко извиняясь, положил на стол.
— Каюта ваша рядом с библиотекой. Пятница вот послал. Располагайтесь, Нина Михаиловна, — у двери он обернулся и, как показалось Виктору, осуждающе ожег его взглядом. — Вас там того — ищут, беспокоятся.
— Скажите, корабельный кок мне стихи читает… Пожелайте им спокойной ночи.