— Дай поносить галоши, Пятница?
— Чтоб у тебя повылазило!
— А где наш дед? — растерянно спрашивает Миша Заплаткин, словно ему действительно вынь да положи Глушакова, которого с некоторых пор за глаза называют «дедом». Не всем пока известно, что на морском жаргоне «дед» — это старший механик на судне, но Глушаков — дед хотя бы по старшинству. Так и укореняется постепенно — «наш ял», «наш гимн», «наш дед». Обрастает братва привычками!
— Дедуня-то, — протяжно говорит Вася, — в люди выбился.
Тут дверь приоткрывается, выглядывает Борисов:
— Ну, кто самый смелый? Давай по одному.
Гена Бузенков зашагивает в приоткрытую дверь, и парни успевают рассмотреть «комиссию» во всем ее великолепии. Ронжин, сухой и костлявый, он, кажется, еще больше усох за эти дни, в центре стола с ведомостью, вертит пальцами авторучку. Нина Михайловна, Нинок, по правую руку от него, в строгом костюмчике, прическу взбила, цыганские глаза подвела тоненькими стрелками. Красивая, жуть. И дед сидит, посверкивает лысиной. Наконец-то снял свой тренировочный костюм, вырядился тоже.
… — Ну, а если тебя током звездануло? За оголенный провод схватился? — наседает Пятница на Васю.
— Отмечай командировку и своим ходом — на кладбище!
— Брось, Витя, какие тут шуточки!
— Кока не бить, Вася.
Вылетает Гена, и заходит Вова.
— Ну как, Гена?
Бузенков кивает, мол, сдал и летит зачем-то в рубку, только ступени разговаривают. А Виктор рассказывает парням, как сдавали экзамены по зарубежной литературе в институте:
— Преподаватель у нас был: один внешний вид что стоил — красавец, эстет, а как начнет материал излагать, уста медом сочатся, глаза закатывает от удовольствия, так любил свое великое средневековье! «Гаргантюа… Пантагрюэль… Рабле…» — все на французский манер, с носовыми гласными. У заочников душа незабудками цветет, глаза медовые тоже и конспекты писать забываем. А он в конце особо сладкозвучных фраз даже на шепот переходит: в раю, да и только! Тут с заднего ряда ему, как обухом по темечку: «Громче, не слышно!» Аудитория неожиданно покатывается от смеха. Щека доцента розовеет: «Что вас интересует, студент?» А тот — с невинностью: «Виктора Гюго тоже сдавать будем?» Рубанул по рабоче — крестьянски на свой лад — с ударением на первом слоге, убил великого француза начисто, да и доцента тоже: «Как фамилия, студент?» Где ему помнить фамилии заочников? Наш друг пролетарский, он, между прочим, Леня, твой земляк, из Севастополя, голову втянул — завтра «зарубежку» сдавать…
— Ну и завалил?
— На другой день стоим вот так же под дверьми: кто сдал, кто не сдал, ждем, когда наш друг билет потянет. Не помню, что там ему попалось, но вышел сияющий и злой. Да я, говорит, да не сдам…
Доцент наш, конечно, устроил ему экзаменовочку. А скажите, говорит, отрок, чем отличается сервант от Сервантеса? Наш друг не будь дураком и врезал ему: а тем же, чем Расин от Россинанта! Ушлый был, начитанный, а вот на французском произношении погорел ни за копейку… Да. Все сдадим, братцы!..
Бодрится он что-то сегодня. Но на душе у Виктора хорошо. Парни такими славными, интеллигентными выглядят. Умными, добрыми… И дурная погода не влияет. Всегда в общем, артельном деле — экзамены тоже артельное дело! — братва на глазах преображается, каждому хочется уважать друг друга и поклясться в дружбе на веки вечные.
Вот совсем недавно было жарко, на реке — полный штиль, и вечерами парни смотрели с тентовой палубы, как долго не гасло солнышко, ало светилась и горела вода, и они сходились и пели. Виктор выносил баян, пристраивался на раскладной стульчик, и хоть получалась не бог весть какая стройная мелодия, но зато — пели. Как пели! Моторные лодки, а их здесь — эскадрильи, наверно, у всякого уважающего себя северянина есть «казанка», проносились с виражами по тихой воде с каким-то особым шиком, словно играли в подкидного со смертью, едва не задевая борта «Северянки». С лодок махали руками, и индейские возгласы приветствий заглушались ревом «Вихрей», но все равно отрадно было видеть эти картины. И забывалось наэлектризованное раздражение: торчание на рейде без информации о завтрашнем дне, без грошей в карманах и даже без «отеческой» заботы начальника, который не показывался на борту слишком долго.
Но гасло наконец светило, и сизовато — белесая паутина сумрака повисала над притихшим Полярным кругом, над рубкой, над шпилем единственной мачты, где мерцал топовый огонь. И еще один огонек теплил Виктору душу: напевшись, он шел в каюту, зажигал свечку и долго еще читал или писал в дневнике о впечатлениях утонувшего за Ангальским мысом дня…