Томас преследовал их до окутанной дымом деревни. Он пробежал мимо превратившейся в ад пивной до самого берега, где люди сталкивали корабли в море. Моряки оттолкнулись длинными веслами, а потом стали грести от берега. За собой они буксировали три лучшие хуктонские лодки, а остальные оставили гореть. Сама деревня тоже пылала, к небу вместе с искрами и дымом огненными клоками летела солома. Томас пустил с берега бесполезную стрелу и смотрел, как она нырнула в воду невдалеке от убегающих грабителей. Потом повернулся и пошел сквозь горящую, смердящую, окровавленную деревню к церкви – единственному не подожженному налетчиками зданию. Четверо его товарищей по ночному бдению погибли, но отец Ральф был еще жив. Он сидел прислонившись спиной к алтарю, его ряса потемнела от свежей крови, а лицо было неестественно белым.
Томас опустился на колени рядом со священником:
– Отец?
Отец Ральф открыл глаза и, увидев лук, скривился то ли от боли, то ли от досады – Томас не понял.
– Ты убил кого-нибудь из них, Томас? – спросил священник.
– Да, – ответил юноша. – Четверых.
Отец Ральф поморщился и передернулся. Томас подумал, что священник – один из самых сильных людей, каких он только знал, возможно, с недостатками и все же крепкий, как тисовая жердь. Но теперь он умирал, и в его голосе слышались всхлипы.
– Ты ведь не хочешь быть священником, верно, Томас?
Отец Ральф задал вопрос по-французски, на языке своей матери.
– Нет, – ответил Томас на том же языке.
– Ты собираешься стать солдатом, – проговорил священник, – как твой дед.
Он помолчал и вновь застонал, ощутив новый приступ боли.
Томас хотел помочь ему, но уже ничего нельзя было сделать. Отец Ральф был ранен в живот, и его мог спасти только Бог.
– Я поссорился со своим отцом, – проговорил умирающий, – и он отрекся от меня. Он лишил меня наследства, и с того дня я отказался признавать его. Но ты, Томас, похож на него. Очень похож. И ты всегда спорил со мной.
– Да, отец.
Он взял отца за руку, и священник не сопротивлялся.
– Я любил твою мать, – сказал отец Ральф, – и в этом мой грех, а ты – плод этого греха. Я думал, если ты станешь священником, то сможешь подняться над грехом. Он затопляет нас, Томас, он затопляет нас. Он повсюду. Я видел дьявола, Томас, видел собственными глазами. Мы должны бороться с ним. Только Церковь способна на это. Только Церковь.
По его впалым небритым щекам потекли слезы, и он посмотрел мимо Томаса под крышу нефа.
– Они украли копье, – грустно проговорил священник.
– Я знаю.
– Мой прадед привез его из Святой земли, – сказал отец Ральф, – а я украл его у моего отца, а сын моего брата сегодня похитил его у нас. – Он говорил еле слышно. – И будет творить им зло. Верни это копье, Томас. Верни его на место.
– Верну, – пообещал Томас.
В церкви начал сгущаться дым. Грабители не подожгли ее, но крыша загорелась от летающей вокруг горящей соломы.
– Ты говоришь, его похитил сын твоего брата? – спросил Томас.
– Твой двоюродный брат, – прошептал отец Ральф и закрыл глаза. – Тот, в черном. Он пришел и украл его.
– Кто он такой?
– Зло, – ответил отец Ральф, – зло.
Он застонал и покачал головой.
– Кто он такой? – настаивал Томас.
– Чаша моя преисполнена, – проговорил отец Ральф на латыни еле слышным шепотом.
Томас знал, что это строка из псалма, но счел, что ум отца помутился и душа уже воспарила над близким к агонии телом.
– Скажи, кто был твой отец! – взмолился Томас.
Он хотел спросить: «Скажи мне, кто я такой. Скажи мне, кто ты такой», но глаза отца Ральфа были закрыты, хотя он по-прежнему крепко сжимал руку Томаса.
– Отец! – позвал юноша.
В церковь проникал дым и рассеивался через окно, которое во время бегства разбил Томас.
– Отец!
Но отец так и не заговорил. Он умер, и Томас, боровшийся с ним всю свою жизнь, заплакал, как ребенок. Временами он стыдился отца, но в это дымное пасхальное утро понял, что любил его. Большинство священников отрекались от своих детей, однако отец Ральф никогда не скрывал сына. Он позволял миру думать что угодно и свободно признавал, что является не только священником, но и мужчиной. А если он и грешил, любя свою домохозяйку, то это был сладкий грех, которого он никогда не отрицал, хотя и выражал искреннее раскаяние и боялся, что в последующей жизни понесет за него наказание.