— Это да, но если чикагцы заметили, что прайд слаб, то и другие заметят.
— А у нас есть другие большие прайды, кроме этих двух?
— Один на западном побережье, один на восточном, — ответил Лизандро.
— Это откуда взял своего последнего кандидата Джозеф?
— Да, из прайда восточного побережья. Но ты его тоже отвергла, как и прочих.
— Я не могу дать вашему вождю разрешение подыскивать львов, Лизандро. Это против правил — вот так вмешиваться в дела другого биологического вида.
— Только не для тебя, — возразил Лизандро. — Помнишь, Джозеф тебя просил не оставлять при себе Хэвена. В тот момент, когда он попросил тебя защитить его и его прайд, он попросил вмешаться. У леопардов ты Нимир-Ра, у волков — лупа, а у львов — никто. Но он, попросив тебя о помощи, дал право вмешиваться в дела львов.
— Не думаю, что Джозеф разделяет эту точку зрения.
Лизандро пожал плечами:
— Разделяет или не разделяет, но так оно и есть.
Не знаю, что бы я на это ответила, если бы не постучали в дверь. Лизандро сразу стал телохранителем: рука оказалась за спиной, и я знала, что не зря она там.
— Кто там?
— Реквием. Жан-Клод меня попросил присутствовать.
Лизандро глянул на меня — я поняла, что он просит моего разрешения. Вот этим он мне понравился. Видеть сегодня Реквиема мне не хотелось на самом-то деле. Еще не прошла у меня неловкость, что я его добавила в свой список блюд. Но он бывал в Англии, так что видел вампиров Арлекина лично, и недавно. Это может быть полезным.
По крайней мере, это я сказала себе, когда кивнула Лизандро, чтобы он впустил вампира внутрь.
7
Реквием вплыл в комнату в длинном плаще, черном как его волосы. Больше ни одного не знаю вампира, который такое носил бы.
За ним вошел Байрон, держа в руках полотенце, будто чем-то набитое. И по-прежнему на нем ничего не было, кроме стрингов. И оттуда торчали деньги.
— Привет, лапонька! — улыбнулся он мне.
Он всегда разговаривал так, будто вышел из старого британского фильма: «лапонька» да «ласточка» через слово. Так он разговаривал с каждым, так что я не принимала это как личное. Он дернул полотенце за край, оно развернулось рядом со мной на диване, хлынув денежным дождем.
— Удачный вечер, — заметил Натэниел.
Байрон кивнул и стал вынимать деньги из стрингов.
— Жан-Клод во время моего представления заговорил этим своим чудесным, чарующим голосом. Пижонки всегда на это ведутся.
Он стащил с себя стринги, и еще несколько купюр, порхая, опустились на пол. Я когда-то возражала, чтобы при мне ходили голыми, но это же стриптизеры — через некоторое время либо ты привыкаешь свободно относиться к наготе, либо не ошиваешься в клубе. Для этих танцоров нагота означает совсем не то, что для остального мира. Раздеваясь, они создают иллюзии, что клиентки могут их получить — создают иллюзию секса, но не реальность. До меня это не сразу дошло.
Байрон тем же полотенцем вытер с тела пот. Поморщился и обернулся — показать кровавые царапины на ягодице.
— Сзади меня цапнула, уже в конце представления.
— Налетчица или денежек добавила? — спросил Натэниел.
— Налетчица.
Наверное, у меня был недоумевающий вид, потому что Натэниел объяснил:
— Налет — это если клиентка лишнего полапает или поцарапает или еще что-то интимное сделает, и мы не знаем, кто она, и она за это не платит.
— А, — ответила я, потому что не знала, что еще сказать.
Мне неприятно, когда моего бойфренда лапают чужие бабы. Еще одна причина, по которой я держусь от клуба подальше.
— Вестница любви, звезда вечерняя, сидит передо мной и даже улыбку на меня не потратит.
Реквием. Типовое его ко мне приветствие. Последнее время он стал звать меня своей «вечерней звездой».
— Знаешь, посмотрела я эту цитату. Из Мильтоновского «Потерянного рая». Кажется мне, очень поэтичный способ жаловаться.
Он вплыл внутрь, проверив, что из-под плаща виден только продолговатый овал его лица, да и то довольно сильно скрыто Ван-Дейковской бородкой и усами. Единственный был в его облике цветовой штрих — это бездонные синие глаза: густой, глубокий синий цвет, какого я вообще больше не видела.
— Я знаю, кто я для тебя, Анита.
— И кто же? — спросила я.
— Пища.
Он наклонился надо мной, и я повернула голову, чтобы его поцелуй пришелся в щеку, а не в губы. Он не возразил, но поцелуй оказался пустой и безразличный — как тетушку в щечку. Но это я постаралась, чтобы он был не горячее. Я первая отвернулась, так чего же я теперь ною, что он просто воспринял отказ и не пытался выжать из поцелуя больше? Я не хотела, чтобы он приставал ко мне активнее, так чего же мне не нравится, что он согласился на щечку? Бог один знает, потому что я понятия не имела. То я злюсь на Натэниела, который от меня чего-то требует, то раздражаюсь на Реквиема за то, что он не требует ничего. Даже самой как-то неудобно стало.
Он поплыл прочь и опустился в кресло возле стола. Убедился, что плащ покрывает его полностью, только носки черных ботинок выглядывают наружу.
— Отчего же тогда хмуримся, звезда моя вечерняя? Я ведь сделал именно то, что ты просила?
Я попыталась нахмуриться сильнее, но не вышло, наверное.
— Реквием, ты меня достаешь.
— Чем?
— Вот так просто — «чем»? Без стихов даже?
Натэниел потрепал меня по плечу — то ли напоминая, что он здесь, то ли пытаясь прекратить мои попытки затеять ссору. Как бы то ни было, помогло, потому что я закрыла глаза и посчитала до десяти. Не знаю, почему так стал мне Реквием последнее время действовать на нервы, но стал. Он один из моих любовников. Он моя пища. Но мне это не нравилось, ни то и ни другое. Он чудесен в постели, но… всегда от него остается ощущение, будто что я ни делай, все равно мало будет. Все равно не то, что он хотел, чтобы я сделала. От него шло постоянное невысказанное давление. Чувство это мне знакомо, но если ты не собираешься с этим мужчиной «строить отношения», то такого давления ты не заслуживаешь или ответить на него не сможешь. Он пища, и мы любовники, он — третий в иерархии после Жан-Клода. Я пыталась с ним подружиться, но секс почему-то этим попыткам положил конец. Без секса, наверное, мы стали бы друзьями, а вот с ним… и не друзья, и не пара. Любовники, да, но… не могу найти слова, что именно у нас неправильно, но чувствую — как ноющую кость на месте давнего-давнего перелома, казалось бы, совсем зажившего.
— Ты мне говорила, что тебе надоело «постоянное цитирование стихов». Вот я и тренируюсь говорить просто.
Я кивнула:
— Да, помню, но… у меня такое чувство, будто ты мной недоволен, а почему — не знаю.
— Ты допустила меня в свою постель. Я снова ощутил ardeur. Что же может еще желать мужчина?
— Любви, — ответил Натэниел.
Реквием уставился на него поверх моего плеча, в его синих глазах полыхнул огонь: гнев и сила. Реквием их тут же спрятал, но я увидела. Все увидели.
— Не знаю, что ты цитируешь, — сказал Натэниел, — но Анита не влюбляется с первого взгляда. В меня, по крайней мере, не влюбилась.
— Это он из «Геро и Леандра» Марло цитирует, — сказал Байрон, не оборачиваясь. Он вывалил деньги на одеяло и теперь их пересчитывал. — А ему не дает покоя, что он считает себя непревзойденным и не может понять, отчего ты его не любишь.
— Байрон, не искушай меня. Мой гнев только ищет себе цели, — предупредил Реквием.
Байрон обернулся с пересчитанными и сложенными деньгами в руках:
— Против чего угодно могу устоять, кроме искушения, — сказал он и глянул на меня. — Не любит он, когда ему цитатами и отвечаешь.
— Ты злоупотребляешь своей прямотой, Байрон, — предупредил его Реквием низким, чуть рыкающим голосом.
— А жаль, что я так прям, — вдруг сверкнул глазами Байрон, будто безмолвная молния. — Что не дано мне льстивое искусство речей неискренних.[3]