10
«Здесь иное государство, а не Россия, понеже что государю и государству противно, то здесь приятно, и такия дела делаются, что и слышать странно».
11
Кафтан на нём тёплый, стёганый, да и натоплено основательно, так что озноб прошиб не от холода.
– Чёрт бы побрал эту Астрахань, – ругнулся в сердцах. – Я просто устал. Да ещё эти собаки…
Утреннее происшествие не шло из головы, мешало, как он себя уговаривал, настроиться на работу. Но, сам того не замечая, он и не пытался интересоваться делами, словно специально находил ничтожные поводы их избежать. Так в пустом томлении бродил по дому, придирался к прислуге и скоро заметил, что дом пуст – все из опасения попрятались по закоулкам. Он многократно подходил к столу, но то, что прежде волновало, заставляло с головой уйти в бумаги, сейчас казалось отвратительным, мелким, ничтожным, и он неприкаянно слонялся по покоям, избегал окон, рядом с которыми слышен был лай с улицы, и бессознательно старался освободиться от подпиравших дел. Дел же всегда хватало, – он завёл себе за правило работать всё утро, и после небольшой передышки на обед, часу в четвёртом, вновь садился к столу и редко вставал раньше восьми часов вечера.
– К чёрту! – в который раз повторил проклятие.
День не задался с самого утра. Сколько раз уговаривал себя быть спокойнее, но натура брала своё – словно петарда внутри взрывалась, гнев застилал глаза, и тогда…
– Это всё от усталости, – решил он. – Всё от усталости. Думают, управлять здешним варварским краем легко, они думают…
Мысли путались, в них заползал лай с площади, тянул к окну. Не выдержав, он быстро пересёк залу, вцепился руками в холодный подоконник – из щели дуло. Зима случилась необычайная для Астрахани – столь холодная, что поговаривали, если так ещё постоит, выстудит все сады и виноградники. Но сейчас это мало его беспокоило: он глядел на соборную площадь.
Снег не раз выпадал, но его уносил ветер, сметал в углы, в ямки – потому плац был гол. Только ветер над ним и носился, выскребал смёрзшийся песок, лизал простывшие до дна оконца луж. Солнце косыми послеполуденными лучами било в губернаторский дом, но не совладать было ему с сорвавшимся с цепи диким степным ветром. Стоявший у окна поёжился, представил, как несладко сейчас тому, на кобыле. Он глядел на копошащуюся серую массу, выставленную напоказ прямо против въездных ворот, но не было жалости к наказуемому. И зла. Утреннего сумасшедшего зла не было.
Собаки измученно дёргались и теперь почти уже выли и скребли передними свободными лапами промерзший песок. Они не утихомирились, не поняли, как, кажется, понял возвышающийся над ними, что смириться придётся. Да, да, придётся!
Человек на площади сник, кулём обвис на деревянной кобыле и лишь изредка вздрагивал, когда обезумевшие псы в который раз безуспешно пытались порвать ему ноги.
– Придётся смириться, придётся, иначе и быть не может, – повторил стоявший у окна уже вслух.
От этой мысли немного пришёл в себя и разглядывал странное сооружение хладнокровно и внимательно. Но внутреннее, глубинное неспокойствие не покидало.
– Так надо, – уверял себя. – Пусть, пусть думают, что тиран, – их только кнутом и можно приручить. Не научить, а именно приручить, как диких зверей. Только звери, пожалуй, быстрее сдаются.
Он вспомнил, с чего всё началось, и гнев вновь одолел, начал подступать к голове, и беспокойно заходили руки по стылому подоконнику.
Шутки шутить с ним вздумали! В глаза насмехаться!
На той неделе, в четверток, на куртаге у генерала Матюшкина, что стоит в слободе с полком, личный генералов шут, мичман князь Мещёрский, позволил себе пройтись насчёт его, Волынского, верховой езды: чинно, мол, слишком губернатор восседает, словно аршин проглотил! Кривляясь, проехался на табурете вкруг стола и сорвал всеобщий хохот и одобрение. Это он его перед Матюшкиным срамил, приравнять к нему генерала захотел, шут гороховый.
2
3