Зал взорвался аплодисментами, зрители повставали с мест, артисты стали выходить на поклоны. Больше всего хлопали сопрано – садовнице, – потом ее кавалеру Бельфьоре. Дирижер поднялся на сцену; он кланялся публике и высматривал в кулисе Костю, но его там не было.
Он держал Веру за обе руки в своей ложе, в темноте, умолял выслушать его. Ему было не до аплодисментов, не до шумной толпы.
– Иди, – Вера повернулась к нему, – тебя вызывают. Публика требует режиссера.
– Обещай, – торопливо шептал Костя, – нет, поклянись, что никуда не сбежишь!
– Иди, – настаивала она, – нельзя же так!
В ложу постучали, дверь распахнулась, на пороге появился Мейер.
– Константин, – воскликнул он, – вас просят!
Мейер увидел Веру, церемонно поцеловал ей руку и поторопил Костю:
– На сцену, на сцену! Все потом!
Пришлось быстро сбежать по технической лесенке, выйти на сцену, кланяться и принимать цветы. Костя не сводил глаз с ложи, но темнота скрывала Веру от него, и он не мог понять, там она еще или ушла.
Их вызывали раз двенадцать, не меньше, Костя устал от софитов, бьющих в глаза, и насквозь пропотел в своем костюме. Наконец занавес закрылся, публика потекла на улицу, а он бросился назад – по той же лестнице вверх, по ковровой дорожке к ложе, к бархатному барьеру… никого.
Верино кресло стояло пустое, и на нем лежала программка с арлекином и дамой. Костя схватил ее, раскрыл, перевернул – на обороте было написано: Медуза. Он швырнул программку обратно на кресло, кинулся бежать, не разбирая дороги, к служебному выходу.
На улице уже сгущались сумерки, и вся Вена казалась продолжением театральных декораций. На Кертнерштрассе замерли в каменных вазонах гортензии, стриженные шарами, и луна была такая же, как та, что парила над сценой, окутанная тонкой кисеей. Он мчался, охваченный тем же безумием, что и его герои, опьяненный нежной музыкой, взлохмаченный и бледный, как будто в гриме. Люди отступали с его пути, но он их не видел: вокруг Кости были бесплотные тени, и среди них только одна живая, с бьющимся горячим сердцем – Вера, его Вера.
Он едва не проскочил переулок, где находился ресторан, потом резко повернул, поскользнулся, зашатался, но удержался на ногах и увидел ее. Вера сидела на диванчике перед входом, и он сразу охватил взглядом ее всю: длинные ноги, светлые в полумраке, нежные плечи, распущенные волосы и улыбающиеся губы.
Костя подлетел к ней, думал, она встанет и он схватит ее в объятия, но Вера так и осталась сидеть, даже головы не подняла. Он рухнул на диванчик рядом с ней, запыхавшийся и бесконечно счастливый. Понял, что должен был принести ей цветы – сколько букетов ему сегодня подарили, а он все их бросил за кулисами, так спешил. Нет, чужие он бы ей дарить не стал, он купит… где здесь цветочный магазин? Костя хотел вскочить, бежать еще куда-то, потом выпалил неожиданно:
– Как дела?
– Да так себе, – Вера пожала плечами. – А у тебя?
– Я сам еще не понял, – признался Костя честно. – Но раз ты пришла, все будет хорошо.
К ним подошел швейцар, наклонился к Вере:
– Фрау Эдлингер, ваш столик готов.
Вера с готовностью поднялась, не дав Косте продолжить. Он попытался ее остановить, но она позвала, нахмурив лоб:
– Идем! Давай поедим.
Костя подчинился, пошел за ней и за официантом на второй этаж. Он уже знал и верхний зал «Медузы» с удобными кожаными креслами, и свечи в морских раковинах, и стол, за которым они сидели в первый раз. Костя попросил шампанского, и официант откупорил бутылку, но Вера накрыла свой бокал рукой.
– Мы же празднуем, – возмутился Костя, – ты что!
– Мне воды, – ответила Вера, – просто воды с газом.
Косте почудилась в ее голосе мстительная нотка, и он не понял, за что она сердится на него. Заговорил торопливо:
– Я знаю, я тебя обидел. И я не такой богатый, как твой муж, не могу дарить тебе музейные картины, и замка у меня нет.
– Неправда, – серьезно возразила Вера, – ты подарил мне целую оперу. Это гораздо больше и картины, и замка. Дело не в этом.
– А в чем? – воскликнул Костя. – Что я не узнал Веронику Седых? Ты до сих пор злишься?
Вера покачала головой.
– Значит, мы будем вместе?