Григорий не шевелился, он едва дышал. Пусть у нее не было благородства Софии, но она была прекрасна. Прелестнее, если не красивее. Миндалевидные, глубоко посаженные глаза, выщипанные брови, полные губы с припухшей нижней.
Но он уставился на ее нос. Они всегда завораживали – их разнообразие, сложность; и те, что просто сидели на лице, и те, что гармонировали с прочими чертами, выражая личность человека… Как ее нос. Крупный, но не слишком; ноздри раздувает вызов, отраженный в поднятой брови, в темных глазах. В сказанных словах.
– Теперь твой черед.
Эти слова привели его в чувство. В его дом никогда не входила женщина. Со времени его позора Григорий имел женщин дважды – неуклюжие, пьяные акты краткого удовлетворения и долгих сожалений. Он поднял лампу, отошел от стола и посветил на матрас из конского волоса, лежащий на полу.
– Ты можешь спать здесь, – сказал Григорий, повесил лампу на крюк и повернулся к двери.
– Куда ты пошел?
– На улицу, – не оборачиваясь, ответил он. – В таверну. Я высплюсь там, в углу, лучше, чем на этом полу.
Ее торопливая речь остановила его.
– Так я выгнала тебя из твоего дома, из твоей постели, и все потому, что… – Женщина шагнула к нему. – Я прошу прощения. Моя мать выговаривала мне за ненасытное любопытство. Есть много причин, по которым мужчина может захотеть остаться в маске. И мне не следует еще раз осмеливаться узнать твою. Если только я не заслужу твое позволение.
Говоря, женщина подходила к нему. Григорий обернулся, и она стояла рядом, вплотную к нему, как тогда, в переулке. Он вдохнул – и почувствовал ее запах.
Когда зазубренный кинжал впервые коснулся его носа, когда на ране запеклись кровь и разорванные хрящи, Григорий думал, что больше никогда не сможет чувствовать запахи. Потом он обнаружил, что может, если запах достаточно силен, как ее. В нем смешивалась сладость – корица, гвоздика. Но было и что-то еще – сандал, осознал Григорий в нахлынувших воспоминаниях. Он не чувствовал этого запаха со своего последнего дня в Константинополе, дня, когда он отправился на свою первую войну… и попрощался с Софией. Тот же запах, исходящий от этой женщины, душистый, пряный, напомнил ему обо всем, что он потерял. Ее глаза казались темными омутами, и Григорий подумал – нет ничего лучше, чем нырнуть в них, заплыть в глубину и никогда не подниматься к воздуху.
– Как тебя зовут?
– Лейла, – ответила она. – А как называют тебя?
Он замешкался. Повсюду его знали как Зорана. Еще одна маска. Однако здесь, сейчас, с ней, ему хотелось открыть правду о себе. По какой-то причине, впервые за шесть лет, захотелось, чтобы кто-то увидел его без маски.
– Меня зовут Григорий, – негромко ответил он и стянул ткань, закрывавшую его лицо.
Даже в тенях у двери света было достаточно. Он ждал обычной реакции, как у тех немногих, что видели его прежде, – лекарей, шлюх, наемников. Сначала потрясение, потом – в зависимости от смотрящего – жалость, завороженность, насмешка. С двумя последними он справлялся. Первого не мог выдержать.
Но вместо них Григорий увидел другое. То, чего не видел ни разу за эти шесть лет.
Желание.
– Что ж, – произнесла она, придвигаясь ближе, теперь их одежды касались друг друга. – Мне приходилось видеть деревянные, но никогда… это слоновая кость?
– Да. – Григорий коснулся рукой кончика накладного носа. – Резчик был скульптором из Фессалоники. Он сделал мне три, поскольку кость желтеет. Скоро мне придется заменить этот.
– И он держится на… – Она заглянула сбоку и увидела двойные кожаные ремешки, сверху и снизу, которые обхватывали голову над ушами. – На вид тугие. Ты его когда-нибудь снимаешь?
– Когда я здесь один. Когда сплю. Иногда в бою, если не надеваю шлем.
– Воин?.. Ну конечно, я и так это знала.
Лейла взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала. Ее взгляд не отрывался от него.
– Сними его, – сказала она.
Григорий вздрогнул от ее прикосновения, от ее приказа. Для него это была маска под маской. Последнее укрытие. Никто не заглядывал под него.
Он ничего не сказал. Наклонил голову, потянулся к застежкам на ремешках, отщелкнул их, засунул слоновую кость в карман. Вновь встретил ее взгляд.
Ни потрясения. Ни отвращения. Ни жалости. Только возбуждение.
Она все еще держала его за руку. Теперь потянула и молча повела его к постели.
Лейла проснулась от солнечных лучей, полосовавших сквозь ставни лежащего рядом мужчину, его лицо пряталось в ее вытянутой руке. Она привстала, посмотреть… и улыбнулась. Не воспоминаниям об их близости, какой бы неистовой она ни была. Нет, дело в другом, впечатляющем намного сильнее.