- Вы понимаете, девушка, - вежливо улыбаясь, я безуспешно пытался заслонить собой кентавра, - мы до "Скорой" не дозвонились, вот и пришлось своим, так сказать, ходом...
Нет.
Она по-прежнему не моргала.
- Больного принимай, - буркнул от дверей Ритка-сержант. - Чего вылупилась-то?..
Вмешательство Ричарда Родионовича лишь ухудшило положение.
- Я на улице подожду, - догадливый Фол покатил к стеклянным дверям, но они раскрылись сами. И, отодвинув Ритку, в холл вошел высокий черноусый мужчина лет сорока пяти, одетый в дорогую дубленку, из-под которой снизу торчали полы белого халата.
- Идочка! - зарокотал он, привычно крестясь в сторону красного угла на другом конце фойе. - Ну почему в челюстно-лицевом вместо Пимена Печерского-Многоболезненного опять Агапиту Печерскому кадят?! Я же вас просил перезвонить! До каких пор...
Начальственный рык мигом вернул сестру Идочку на нашу грешную землю.
- Генрих Валентинович! - лепечет она, поглядывая то на черноусого, то на Ритку с Фолом (я и Ерпалыч как бы не в счет). - Генрих Валентинович, тут... ой, тут такое!..
Но великолепный Генрих Валентинович уже видит все, что должен был увидеть.
К его чести, первым делом он направился к кушетке с Ерпалычем. Проверил пульс, заглянул под веки, расстегнул кожух и приложил ухо к груди старика после чего повернулся ко мне.
Фола и Ритку он демонстративно игнорировал.
- Ваш родственник? - строго интересуется черноусый.
- Нет, - почему-то смущаюсь я. - Так... сосед.
- Ясно. Документы на него есть?
- Какие документы?! - не выдерживает Ритка. - Вы что, не видите: человек умирает!
Генрих Валентинович не видит. Ослеп.
- Я - старший сержант патрульно-постовой службы! Вот мое удостоверение, и в случае чего я подам на вас рапорт в областные органы! Вы слышите меня?!
Генрих Валентинович не слышит.
Оглох.
- Я - заместитель главврача, - говорит он мне. - У больного, по всей вероятности, инсульт. Без документов я не могу узнать, какие обряды больной совершал в последние шесть месяцев, но... Идочка, я пройду к себе, а вы оповестите реанимацию. Хорошо? Пусть готовят отдельную палату, капельницу и алтарь в западном крыле.
Идочка бросается к телефону, а Генрих Валентинович покидает нас. Впрочем, не сразу - проходя мимо красного угла, он вдруг останавливается, словно собака, услышавшая хозяйский окрик, с минуту глядит в стену и наконец уходит, но шаг Генриха Валентиновича уже не столь уверен, как раньше.
Мы ждем.
Дежурной бригады, или кто там должен был явиться за стариком, все нет и нет. Я спиной чувствую, как начинает закипать Ритка, сестра Идочка сидит как на иголках - и с облегчением выдыхает воздух, когда возвращается Генрих Валентинович.
Лицо его строго и спокойно, дубленку он снял и теперь сияет кафельной белизной; он чист и холоден, как зима за окнами - только ноздри породистого носа с горбинкой раздуваются чуть больше обычного, портя общую картину.
- Мы не можем госпитализировать больного, - тихо говорит Генрих Валентинович, и голос его чрезмерно спокоен для того, чтобы быть таким на самом деле. - Его надо в неврологию с реанимационным блоком, а там нет свободных мест. И опять же - документы... я не имею права, основываясь только на вашем заявлении... необходимо сообщить, уведомить, а пока...
Ритка устраивает безобразную сцену. Он кричит, угрожает, топает сапогами и размахивает своими синими "корочками", порывается звонить непонятно куда, но это не важно, потому что в телефонной трубке урчит знакомый нам зверь - а я смотрю на бесстрастного Генриха Валентиновича, который предлагает везти больного в окружную храм-лечебницу, но все машины сейчас в разъезде по вызовам, и посему... я смотрю на бледную Идочку, на вспотевшего Ритку, на Фола - и кентавр понимает меня без слов.
Он неторопливо подкатывает к кушетке, проехав так близко от Генриха Валентиновича, что замглавврача умолкает и невольно отшатывается, застегивает на Ерпалыче кожух и вновь берет старика на руки.
После чего выезжает через стеклянные двери.
Промокшая насквозь джинсовая попона лежит на спине кентавра с достоинством государственного флага, приспущенного в знак скорби; и прямая человеческая спина Фола красноречивей любых воплей и скандалов.
Я иду за ним. У входа я оборачиваюсь и вижу замолчавшего Ритку. Ритка стоит и смотрит на Генриха Валентиновича, смотрит долго и страшно, и я начинаю опасаться, что белый халат зама сейчас начнет дымиться под этим взглядом.
- Я т-тебя, с-сука...
Ритка вдруг начинает заикаться, не договаривает и, резко повернувшись, почти бежит за нами.
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Наверное, годам к пятидесяти он малость обрюзгнет, обзаведется лишним жирком, складки на талии обвиснут за ремень, и бритый затылок в жару придется часто промокать платком, сопя и отдуваясь. Но все это случится потом, если случится. А сейчас он по-хорошему широк в кости, массивен без тяжеловесности, при желании легок на ногу; и ранние залысины на висках, да еще глубокая морщина между бровями - они тщатся, пыжатся, из кожи вон лезут, и все никак не могут придать солидности его курносому лицу.
И еще: привычка закладывать большие пальцы рук за ремень, покачиваясь с пятки на носок.
Вот он какой, старший сержант Ритка...
Последнее, что я вижу: сестра милосердия Идочка что-то взахлеб говорит черноусому, а тот глядит мимо нее, и глаза Генриха Валентиновича полны болью и страхом.
"Откройте пещеры невнятным сезамом, - бормочет кто-то у меня в голове, - о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!.. взгляните, взгляните, в испуге моргните, во тьму протяните дрожащие нити..."
Голос затихает, я вздрагиваю и выхожу за Фолом в снег и ночь.
10
На автобусном кругу, метрах в пятистах от проклятой "неотложки" и сволочного Генриха Валентиновича, мы остановились.
Снег перестал идти. Небо блестело холодными искрами, вокруг было тихо и пустынно. Следы наши на этой девственной белизне выглядели уродливо и нелепо: две колеи от колес Фола и Риткиного "Судзуки", две цепочки обычных следов, моих и Риткиных, поскольку бравый жорик шел пешком, ведя мотоцикл за рога, и дорожка крестиков, оставленных любопытной вороной, скакавшей за нами от самой храм-лечебницы.