Отца я вдруг своего вспомнил. Ни с того ни с сего. Как сидели мы с ним на кухне перед самым его отъездом в Штаты, коньяк "Ахтамар" лимоном заедали, а я его спрашивал: "Пап, а до Большой Игрушечной - были Те или нет?" Отец морщился, глядел в рюмку, цедру лимонную без сахара жевал... "А шут их знает", - отвечал. "Ну ты же должен помнить!" - "Должен. Должен, Алик... А вот не помню. Кажется, были, только мы еще не понимали, что они - Те. Нам, людям, все лишь бы свалить на кого... Вот и валили - на барабашек, на полтергейсты, на пришельцев, на маньяков, в конце концов! Ты знаешь, Алик, незадолго до Большой Игрушечной - ты тогда совсем пацаном был - паром "Эстония" затонул. Странно как-то затонул: еще все по телевизору удивлялись, что огромное плавсредство, тыщи человек народа, спассистемы мирового уровня - и даже пискнуть не успели! Никто, по-моему, не спасся... Потом чуть ли не полпарома в двадцати километрах от места гибели нашли, будто рванул кто-то "Эстонию" со зла! Тоже после свалили на погоду и невыясненные обстоятельства... Давай лучше еще по одной тяпнем, а?.. Ты только к маме на могилку захаживай, не забывай..."
И, под фортепьянный наигрыш, глядя мимо клавиш блестящими глазами:
Запах акации, шум ребятни,
Мягкий и тихий за окнами свет,
Звуки курантов (хотя без пяти!),
Мучает скрипку мальчишка-сосед,
В кухне жара; недочитанный том,
Краски и кисть в беспорядке лежат.
Все это, все это, все это - дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать...*
* Здесь и далее: "Дом, из которого я не хотел уезжать" - стихи С. Ладыженского.
Может, зря я тогда с тобой не поехал, папа? Пашку ты таки увез, Павла свет Авраамовича, потому что Авраамович и потому что в тринадцать лет право голоса куцее... Глядишь, и мне за океаном прилепиться удалось бы? Мыл бы сейчас посуду в детройтских кафешках или куковал на вашем островке близ южнокаролинского побережья, пил бы виски да акул считал, и знать не знал козла-редактора, и не снились бы мне по ночам пасквили в "Независимой газете" - дескать, автор небезызвестного "Быка в Лабиринте" вознамерился выехать одновременно на "умняке" и дешевой забойности, а поскольку в одну телегу впрячь не можно, особенно учитывая, что истинный талант по гроб жизни обязан быть голодным и остервенелым...
Он для кого-то небросок и прост, Черточки-годы на краске ворот - Это мальчишкой я мерил свой рост, Вырос, и вот - от ворот поворот.
Дождь еле слышно шуршит за окном,
Капли на листьях, как слезы, дрожат.
Все это, все это, все это - дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать...
Ладно, хватит рефлексировать, пора "Олдевку" пить! И я пошел пить ее, родимую. Шагов через двадцать ноги у меня поехали в разные стороны, я чудом извернулся, спасая бутылки - и краем глаза увидел у фонтана босую девушку в легком платьице, глядящую мне вслед с каким-то неприятным сочувствием. Снег падал на золотистые волосы, на хрупкие, почти детские плечи, превращая Ту в стройного снеговика, я невольно передернулся, глядя на это незамерзающее чудо, а потом водяница шагнула в фонтан и исчезла, а я вздрогнул и побежал к Ерпалычу.
Никуда она, оказывается, не девается, даже если фонтан зимой и не работает! Вот ведь как...
3
...Нет, все-таки он - псих. А то я вдруг начал в этом сомневаться.
Поначалу все было просто: Ерпалыч сидел в дряхлом плетеном кресле, скособочившись и тяжело дыша, а я суетился вокруг журнального столика с исцарапанной инкрустацией, раскладывая на этом антиквариате нарезанное ломтиками сало и бутерброды с рыбой-шпротой. Или с рыбом-шпротом; кому как больше нравится. Закуску я принес с собой из дому - спохватился-таки по дороге - и правильно сделал, потому что Ерпалыч явно питался воздухом. Рюмки у него были свои, но все разные, так что я подбирал их по размеру, а эстетику пришлось отодвинуть в сторону. После я разлил перцовый бальзам, плеснул немного на порог - квартирнику...
И тут Ерпалыч вдруг бодро вскочил, кинулся к стоявшему в углу на футляре от швейной машинки магнитофону (катушечный "Садко", динозавр вымерший!) и запустил, мягко выражаясь, музыку.
Трудно понять, как Ерпалычу удалось дожить до старости, слушая сей выкидыш муз. В магнитофонных динамиках звенело, топало, через неправильные промежутки времени раздавался лязг и молодецкие выкрики; я машинально проглотил перцовку, даже не заметив вкуса, и уставился на счастливого Ерпалыча, цедящего свою порцию мелкими глоточками (что само по себе было ненормально).
- Что это, Ерпалыч? - прохрипел я.
Не думаю, что он меня услышал - скорее, по губам догадался.
- "Куреты" это, Алик, - Ерпалыч придвинулся ко мне почти вплотную и радостно захлопал старческими белесыми ресницами. - Группа такая. Да вы не волнуйтесь, к ним быстро привыкаешь...
Сомневаюсь, чтобы мне хотелось привыкать к этим оглушительным "Куретам".
- А-а... зачем?
- Надо, - строго сказал Ерпалыч и пальцем мосластым погрозил. - Надо, Алик! Вы мне лучше вот что скажите...
Я даже не успел сообразить, что он меня до сих пор на "вы" величает, как Ерпалыч уже налил по второй и удрал из комнаты. Вернулся он с потрепанной книжкой в руках, в которой я с удивлением узнал своего собственного "Быка в Лабиринте".
Еще первого издания, покет-бук в мягкой обложке.
Пять тысяч тиража.
- Скажите, Алик, - вопрошает Ерпалыч тоном матерого инквизитора, замыслившего расколоть еретика на "сознанку", - вы сами додумались вести рассказ от имени Минотавра? От первого лица?
- Не знаю, - искренне отвечаю я. - Может, сам... а может, читал где-то или видел - вот оно и отложилось. Борхесы там всякие, Олдя, Бушков с Валентиновым... хрена теперь вспомнишь!
- Вы честный человек, Алик, - Ерпалыч сказал что-то еще, но я из-за "Куретов" не расслышал. - Давайте выпьем за ваш талант.