Я хотел было возразить - но он уже выпил. И салом заел. Так что пришлось присоединяться. А после третьей гляжу: или "Куреты" вроде тише стали, или я и впрямь к ним привыкать начал, только сидим мы хорошо, рыбу-шпроту кушаем, и я Ерпалычу рассказываю, как "Быка" писал, как по ночам в зеркало глядел, боялся, что рога Минотавровы прорастают, а потом рога проросли-таки, бросила меня Натали к свиньям хреновым, и я Миньку-бедолагу за неделю убил, то есть не я, конечно, а Тезей, только Тезей у меня такой сукой вышел, что самому противно, а читатели и не заметили, что Тезей - сука, и Ариадну он сам бросил, нечего на Диониса валить, и пора по четвертой или по пятой, не помню уже...
"Куреты" брякают, я трезвый вдруг оказался, только тяжелый, а Ерпалыч меня спрашивает:
- Скажите, Алик, вы случайно Тех не боитесь?
- Нет, - отвечаю, - что я, сумасшедший? Чего мне их бояться? Жертвую я исправно, молюсь по графику, службы все в квартире работают, оберег-манок на месте, раз в месяц заговорщика вызываю - подновлять... С кентаврами я вообще на коротком колесе, маньяков давно Первач-псы повывели, спасибо им!.. Нет, Ерпалыч, не боюсь.
- Кому "им" спасибо-то, Алик? Псам или маньякам?
Я смеюсь, "Куреты" орут, а Ерпалыч бороду в кулаке крутит, ногу за ногу забросил, брючина, обтрепанная, чуть ли не до колена задралась, голень старческая, сухая, в пятнах каких-то синих...
- Ладно, - смеется старый хрыч, - оставим Тех в покое. И мольбы по графику - за компанию. Лучше скажите мне, Алик, что вы сейчас пишете?
- Скажу, - отвечаю. - Сейчас скажу. Только яичницу поджарю.
Яиц десяток я тоже с собой принес. Забрал их из сумки - одно треснуло, зараза, но не потекло вроде - и пошел на кухню. Сковородка у Ерпалыча почему-то в холодильнике стояла. Пустая, чистая и под самой морозилкой. Вынул я ее, на плиту поставил, огонь зажег, яйца бью - и только на пятом яйце соображаю, что плита-то у Ерпалыча четырехконфорочная, старого образца, без "алтарки"! Интересно мне стало: что старик делает, когда у него, к примеру, труба потечет? Шпагатом с наговоренным узелком перевязывает? Или к соседям идет? А может, на обычной горелке жертву приносит? Одной ведь молитвой, как известно, дом не ставится... да и шпагатик течь в лучшем случае неделю удержит. То-то у него кухня такая обшарпанная, краны все текут, и форточка выбитая целлофаном затянута.
Вернулся я в комнату, стали есть яичницу, и начал я Ерпалычу на житье-бытье жаловаться. Хорошо он слушать умел - я и сам не заметил, как от старого "Быка..." с Тезеем-зоофилом к новому, свеженькому перескочил, к заветным, м-мать их, "Легатам Печатей"! Терпеть ненавижу о недописанных вещах под водку трепаться, особенно когда текст второй месяц виснет, да только язык мой - враг мой! Зря я, конечно, через слово ругался по-черному, но уж больно разобрало! Некому мне выговариваться, сижу над "Легатами" в тоске душевной, дерьмо в себе коплю яко во месте отхожем, травлю душу злостью, будто кислотой... раньше хоть перед Натали распинался - все, глядишь, полегче становилось.
- Любопытно, любопытно, - бормочет Ерпалыч, - даже очень... Говорите, Легаты Печатей?.. Ангелы-Хранители?
- Скорее уж вредители, - отвечаю; и по памяти, полуприкрыв глаза: - "И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано вредить земле и морю, говоря..."
- "...Не делайте вреда, - мигом подхватил Ерпалыч, счастливо жмурясь сытым котярой, - ни земле, ни морю, ни деревам доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего!" Ишь ты - ангелы-вредители... Вы, Алик, это тоже сами придумали или как?
- Или как, - говорю. - Книжки умные читал.
- А позвольте поинтересоваться - какие?
- Разные, - говорю. - "Шахнаме" в пересказе Розенфельда "Откровение..." в адаптированном варианте "Новой Жизни". Мифы Древней Греции - еще старые, куновские... потом эту, как ее?.. Младшую Эдду, вот.
- А вы, Алик, - перебивает Ерпалыч, - небось любите фильмы порнографические смотреть? Как там кто-то кого-то углом ставит? Так сказать, любовь в доступной форме?!
Обиделся я. Яичницей даже подавился.
- Старый ты придурок, Ерпадлыч, - говорю. - Был бы ты молодой придурок дал бы я тебе по роже. Я еще сам кого хочешь углом поставлю! А фильмы твои поганые...
Он вдруг обрадовался - с чего только, неясно.
- Да не мои, Алик, не мои, а ваши! Ведь говорите, что сами можете, без голубого экрана, а "Шахнаме" в пересказе читаете. Тем более в пересказе идиота со справкой, господина Розенфельда! Вы погодите, Алик, я сейчас... я вам для начала подыщу...
И опять удрал из комнаты.
Подошел я к магнитофону, посмотрел, как "Куреты" внутри "Садко" скачут, подумал, что пора и домой валить, - а тут Ерпалыч возвращается. С деревянной шкатулкой в руках. Крышку откинул и книгу достает. В мягком переплете, зеленовато-болотном; и издание незнакомое. Потрепанная книжица, клееная; вернее, была клееная, а сейчас все развалиться норовит.
- Что это? - спрашиваю, а он уже книжку мне протягивает.
Читаю на обложке: "Мифологическая библиотека". Чуть выше имя написано: Алоллодор. Автор небось.
Мифологический библиотекарь.
Откладываю книгу, беру шкатулку.
Стою, моргаю, шкатулку в руках верчу. Хорошая шкатулка, вместительная. И резьба на крышке обалденная: хоровод голых мужиков в шлемах с гребнями. А за ними вроде как море плещется. Редкая вещь. Антикварная. Как столик. Как сам Ерпалыч.
- Пойду я, Ерпалыч, говорю.
- Да, да, Алик, - засуетился Ерпалыч, - конечно, идите!.. И книжку с собой возьмите. Да, вот еще...
Полез он в тумбочку, по плечи в нее зарылся и бухтит оттуда:
- У вас, Алик, магнитофон есть?
- Есть, - отвечаю. - Кассетник.
- Отлично! - кричит Ерпалыч и вылезает с какой-то кассетой в руках. - Вот вам, Алик, нужная музыка! Вы, когда Аполлодора читать станете, обязательно ее включите. А в особенности ежели мне после прочтения позвонить надумаете. Включайте звук погромче - и звоните. Договорились?
- А... что за музыка? Он даже удивился.
- Как - что? "Куреты", Алик, это и дураку ясно... Дураку, может, и ясно...
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Древесный палочник с хитренькой мордочкой черепахи Тортилы, заныкавшей Золотой Ключик и от сявки Буратино, и от пахана Карабаса. Неожиданно грустные глазки часто-часто моргают, гоняют морщинки от уголков, и тоненькие "гусиные лапки" ручейками вливаются в океан впадин, складок, бугров и ямочек, теней и света, из которых время слепило это подвижное лицо, коему место скорее в музее, под стеклом, на пыльном листе бумаги с неразборчивой подписью типа: "Рембрандт. Возвращение блудного сукина сына. Эскиз соседа на заднем плане" - нежели в обшарпанной квартире за рюмкой перцовки.