– Алик, извините, но вас просят к телефону!
Я поднял голову.
– Что? А, Гоша… да, иду, иду!
Телефон стоял в подсобке, позади стойки. Уже беря трубку, я предчувствовал, что ничего хорошего от сегодняшнего вечера я не дождусь. Но голос, который я услышал…
– Алик, ради Бога… извините за назойливость, но не могли бы вы сейчас зайти ко мне?
И после долгой щемящей паузы:
– Я вас очень прошу…
Гудки толкались в мембрану, шипя и отпихиваясь плечами, а я все стоял столбом и глядел мимо услужливо улыбающегося Гоши.
Я знал, что выполню эту просьбу.
– Послушайте, мужики…
Не слушают.
– Мужики… Вы тут обождите, а я на полчасика домой слетаю. Хорошо? Ну надо мне!..
– Если надо, то по коридору налево, в белую дверь с большой буквой "М", – отозвался бесчувственный Ритка, прекрасно зная все мои заскоки и давно к ним привыкнув. – Тебя подбросить?
– Да ну, тут пять минут ходьбы… Лучше закажи мне у Рудяка филе в грибной подливке – жрать хочется до зарезу! – да скажи, что для Алика. Луку пусть много не кладет. Ну, я пошел?
– Я его доставлю, – вмешался Фол, мигом выворачивая колеса и вставая во весь свой немалый рост. – У тебя, Ричард Родионыч, мотоцикл на привязи, пока ты цепь отомкнешь… А я всегда "на ходу"!
– Да у меня с полоборота… – завелся было Ритка, но мы с Фолом уже пробирались к гардеробу за моей курткой. В итоге наш бравый жорик-ренегат махнул рукой и принялся за пиво, явно намереваясь с пользой дожидаться моего возвращения.
Выбравшись на улицу, я запахнул куртку и с наслаждением вдохнул сухой морозный воздух.
– Садись, – Фол хлопнул себя по… ну, короче, по спине, покрытой джинсовой попоной, из-под которой валил пар.
Кентавр раньше подвозил меня несколько раз, так что я, нимало не смущаясь, вмиг устроился поверх попоны и ухватился за горячие мускулистые плечи. Торс Фола был затянут лишь в футболку с надписью "Халки" (что сие означало – убей, не знаю). Верхней одежды кенты не носят, да и не нужна она им. Неизвестно, жарко ли им летом, но зимой они ничуть не мерзнут – это факт. Такие уж они удались: горячие. И вовсе не потому, что в венах у них солярка, и шерсть у них внутри, под кожей, не растет – чушь это, сказки дураков и для дураков.
Фол рванул с места и помчался по улице, забывая притормаживать на поворотах. Ездят кентавры почти беззвучно, если песен не горланят, и скорость у них при этом – куда любому служивому на мотоцикле! Короче, кататься на них верхом – одно удовольствие, только мало кто об этом знает.
Видел я, как они детей человеческих из Дальней Срани на себе катают; да детишки те не чета обычным центральным чистоплюйчикам… А взрослые даже там не напрашиваются. В детстве пробовали, потом выросли – все, отрезало. Боятся. Или стесняются.
А мне – плевать. Друзья мы с Фолом. Я его семь лет назад у подъезда своего подобрал и не знаю как в одиночку к себе на третий этаж затащил. Раненый он был. Жорики в него стреляли: Фол с дружками по молодости витрину расколошматили, а рядом с витриной банк какой-то был, сигнал оттуда пошел, что кенты банк грабят, вот служивые не разобрали сгоряча и пальнули вдогонку. Память о Большой Игрушечной тогда совсем свежей была, не запеклась-заросла, любой шухер – светопреставление… А жорики – тоже люди. Две недели я Фола выхаживал, вместе с Натали (она по тем временам еще со мной жила и о ребенке мечтала), чудом спасли – Натали у меня с медобразованием, а в храм-лечебницу или там к батюшке мы обращаться боялись.
Свечку Марону-Сирийцу ставил, за болящего, если жар долго не спадал, а на большее духу не хватило. Вот с тех пор я все думаю – может, это Ритка в Фола стрелял?
Может, и Ритка.
Чего уж теперь…
Доехали мы за пару минут. Фол плавно притормозил у моего подъезда, и я соскочил на снег.
– Тебя подождать? – спросил Фол.
– Нет, не надо. Не заставляй Ритку долго пить в одиночестве. А я скоро вернусь. Не уходите без меня, хорошо?
Фол кивнул и чуть ли не со свистом умчался, подняв за собой целую метель.
А я, набрав полные ботинки снега и прыгая через ступеньки, вихрем ворвался в подъезд (только не в свой) и отдышался лишь у обитой ветхим дерматином двери, за которой и обитал странный человек – псих Ерпалыч.
«Алик, ради бога… извините за назойливость, но не могли бы вы сейчас зайти ко мне? Я вас очень прошу…»
Еще спустя пять минут я очень хорошо понял Ритку. Потому что на сотый призыв хриплого звонка никто в сотый раз не откликнулся.
Я сел на ступеньку, обмахиваясь краем шарфа – и до меня донесся какой-то приглушенный звук.
Не то стук, не то стон.
Я прислушался – да нет, все тихо… а вот опять повторилось. И еще раз, но уже совсем еле слышно. Я вскочил, приложил ухо к двери, постоял так с минуту, но больше ничего не услышал.
Попробовал дверь – крепкая, однако…
Ломать, конечно, не строить, только хорош я буду – явился на ночь глядя, хозяина дома не застал, так дверь ему сломал… да и не потяну я один эту штуковину.
За моей спиной раздалось щелканье замка и металлический лязг цепочки. Я обернулся и увидел приоткрытую дверь соседней квартиры. Из образовавшейся щели торчал острый старушечий носик. Очень знакомый носик. Только я больше привык видеть его не торчащим из щели, а склоненным над быстро мелькающими спицами. Вечный атрибут нашего летнего двора, три старушки с вязаньем на скамеечке, три Мойры с клубками из нитей жизни… и одна из Мойр была сейчас передо мной.
– Здрасьте, тетя Лотта! – сказал я.
– Алик? – носик сморщился, принюхиваясь. – Ты один?
– Один я, один, тетя Лотта, – я говорил добродушно и нарочито весело, держа руки на виду и пытаясь излучать добропорядочность.
Словно зверька успокаивал.
Дверь на миг захлопнулась и почти сразу же открылась полностью, пропуская на площадку тетю Лотту – сухонькую бабульку в ситцевом халатике и войлочных шлепанцах. Руки ее были мокрыми (готовила, должно быть, или стирала), она держала их на весу, и впрямь напоминая поднявшегося на задние лапки зверька.