— Сюда гляди? Чё написано? Написано чё?
— Катышкогон. «Альтаир». 43 рубля.
— Так. — удовлетворился Самцов. — А теперь сюда. Снимай, Илонка.
Эльвира посмотрела на тонкие зеленые цифры на продолговатом табло кассового аппарата. Без всяких сомнений там была обозначена другая цена. 57 рублей.
— Это как? А? — верещал Самцов. — Я лох? Скажи мне. Я лох?
Почти в упор Эльвира могла рассмотреть левый коренник Самцова в его раскрытой пасти. В желтый крепкий зуб был вделан один из блестящих камешков. Тех самых которыми так злоупотребляла Илона. Явская действовала реактивно. Единственно верно. Так как и должна была действовать в конце тяжелого рабочего дня. Леопардовый маникюр впился в мягкую подушечку ладони. И поднялся вверх кулак таёжного лесоруба. Золотая, женщина! Золотая! Хватило одного удара, чтобы сбить с ног жирного хряка Самцова. Илона Вайп взвизгнула, но в схватку, на защиту своего обезьяна, не бросилась. Вместо этого забормотала, впадая в глубокий запойный транс инетовского наркомана.
— Хайп! Хайп! Хайп! Давай еще. — попросила она Эльвиру.
Снова поднялся вверх железный кулак лесоруба. После этого раскрасневшаяся Эльвира встала над поверженными телами. Кто еще скажет, что не золотая женщина? Золотая! Здесь должна быть речь. В действительности этой речи не было, потому что последующие события выбрали иной маршрут. Речь была готова. Вот-вот должны были произнести ее сухие губы с криво наложенной помадой. И ей-ей, эта речь стоит того, чтобы ввести ее в расстроенный дискурс этого повествования. Пусть и заочно, но… Золотая, женщина. Золотая.
— Выбесили вы меня. — с чувством начала Эльвира. — Черти козлорогие. Ты, падла лысая. Хенесси за 2000 рублей берешь. 2000. Мне с ребенком на пять дней хватит, а ты червонца жмотишь. Дай сюда, телефон. Дай, лахудра. Сейчас я волосы твои…Фу. Гляди, Олеська. Вы чего брат и сестра, козлорогие? А чего лысины одинаковые?
Просто так Самцов, конечно, не сдался. Он сел на полу и прогундосил, сжимая разбитый нос.
— Хана тебе, тетка. Сядешь.
— Не вякай. Из кадра выпадаешь. На Ашотик. Держи телефон. Везде вас закинем. Все чтобы увидели. Какой ты король. Спекулянт тихушинский. Лежи, лахудра. Что?
— Зафотай меня, пожалуйста. — попросила Илона Вайп. После нечаянного-негаданного таёжного леща она разлеглась у порога остроносых лакированных туфель Гламурьяна. Согнула одну ногу и вытянула другую. Для создания нужной фактуры щедро посыпала себя чупа-чупсами, сникерсами, батарейками энерджайзер и различными формами жизни компании Дюрекс. Глаза у Илонки стали совсем пропащие. Эльвира плюнула.
— Ты чем так упоролась, девонька?
— Цифровыми технологиями, тетенька. — с невинной улыбкой отвечала Илона, и падали вниз на юное и пухлое тело лезвия Жилет, шоколадки «Милка», мармеладные червячки и толстенькая банка рогачёвской сгущенки.
— Нарколыга чертова. — подвела черту Эльвира. — Господи! Да чего ж всё так, а не этак?
Такой вот краткой, но до предела насыщенной смыслами, была заготовленная речь Эльвиры Явской. Молитва и проклятье. Вопрос и ответ. Любовь и ненависть. Одним словом — мутная раскоряка, но до чего беспримесно искренняя. «Господи, почему все так, а не этак?»
Иван Честерфилдов с упаковкой сосисок «Настоящие» шлёпал своими разбитыми монтажными ботинками по отделу бакалеи. Слышал лязг сирены, но не остановился. Шел себе и шел к желанному мерзавчику на березовых бруньках пока его тяжёлый налитой, в предчувствии верного инсульта, взгляд не уперся в… Сомнений быть не могло. Иван видел то, что он видел. Над чайными коробками и кофейными торбочками из плисированой фольги гудела прозрачными сине-розовыми крылышками и болтала высокими стрекозиными ножками забавная мордочка барашка, обрамленная бело-нежными кучеряшками.
— Чё? Чё такое? — пробормотал Честерфилдов. Видение не исчезло. Вот оно зависло над желтыми коробочками Липтона, а вот уже опустилось на жестяную банку Ричмонда с выпуклым беззубым львом на боку. Подчиняясь, неизвестно откуда взявшемуся чувству отчаянной дурости, Иван протянул к жестяной львиной банке свою пожилую в морщинистых цыпках руку. Взмахнув крылышками, чудесный барашек опустился на короткий с обкусанным коричневым ногтем палец. Иван воровато оглянулся… Никого не было, лишь из-за угла выползала лохматая швабра Тройкиной, чтобы через секунду пропасть из виду. Боясь спугнуть невероятное создание, Честерфилдов не стал подносить палец к глазам. Искорячился, но преуспел. Глаза поднес к собственному пальцу. Крылатый барашек не испугался. Взлетел и закружился в воздухе, разбрасывая вокруг себя капельки яркого света. Барашек кружился, и капелек становилось все больше и больше. Ярко вспыхнув, они также быстро желтели, густели, превращались в искорки, потом крупинки и падали в открытую ладонь Честерфилдова. Потом Иван вспоминал, как начало теплеть внутри и остро стало не хватать музыки. Особой струнной музыки из детства. Какой-нибудь арфы или на худой конец пастушьей свирели. Не хватало музыки. Не хватало, а вот Тройкиной Капитолины хватило вполне. Вместе со своей лохматой шваброй и тележкой с квадратным ведром она выползла из-за угла, таща за собой мокрый волнистый хвост. Она тоже увидала волшебного барашка, но ее «Чё это такое?» вышло не таким мягким, округлым и дружелюбным как у Ивана. У Тройкина это выросло до испуганного визгливого крика и очарование лопнуло. Посыпалось вниз режущими осколками. Честерфилдов сжал ладонь и спрятал кулак в карман пальто.