Нужно признаться, что Октаву при всем желании не на что было жаловаться. Арманс относилась к нему так, как только может относиться женщина, чье сердце полно самой пылкой, самой нежной, самой чистой любовью. Но эта любовь не сулила ей иной надежды, кроме надежды на смерть, поэтому в речах девушки звучала божественная покорность судьбе, отвечавшая взглядам самого Октава.
Кроткая дружба Арманс дарила Октава таким спокойным и незамутненным счастьем, что он даже стал надеяться на улучшение своего характера.
С тех пор, как он помирился с кузиной, у него ни разу не было приступов отчаяния, подобных тому, во время которого он пожалел, что не был раздавлен колесами кареты, свернувшей на улицу Бурбон. Он как-то сказал г-же де Маливер:
— Знаешь, я начинаю думать, что больше никогда не поддамся слепой ярости, которая заставляла тебя бояться за мой рассудок.
Став счастливее, Октав стал и умнее. Он удивлялся, замечая теперь в людях своего круга многое такое, что давно уже должно было бы броситься ему в глаза. Он больше не пылал ненавистью к светскому обществу, а главное, не считал, что все одержимы желанием как-нибудь ему повредить. Он говорил себе, что вопреки прежним его взглядам люди, за исключением разве уродливых женщин и ханжей, гораздо больше думают о собственном благе, чем злоумышляют против чужого.
Октав увидел, что никакая последовательность мысли невозможна там, где царит легкомыслие. Словом, он понял, какой самонадеянной глупостью была его уверенность в том, что общество враждебно настроено к нему: на деле же оно просто плохо устроено.
— Но, — говорил он Арманс, — его следует или целиком принять, или вообще отвергнуть. Нужно либо быстро, без промедления уйти из этого мира с помощью нескольких капель синильной кислоты, либо радоваться жизни.
Говоря это, Октав старался не столько изложить свою точку зрения, сколько убедить самого себя. Его душа была опьянена счастьем, которым он был обязан Арманс.
Для нее откровенность Октава порою была весьма опасна. Когда, чувствуя себя несчастным при мысли о будущем одиночестве, он мрачнел, Арманс едва сдерживалась, чтобы не сказать ему, какой несчастной чувствовала бы себя она, если бы допустила мысль, что им предстоит хотя бы короткая разлука.
— Когда у человека моего возраста нет друзей, — однажды вечером сказал ей Октав, — может ли он ожидать, что в будущем они у него появятся? Можно ли полюбить по расчету?
Арманс, чувствуя, что еще секунда — и она выдаст себя слезами, быстро отошла от него.
— Кажется, тетушка хочет что-то сказать мне, — бросила она ему.
Прислонившись к стене у окна, Октав и после ухода Арманс продолжал свои мрачные размышления. «Впрочем, какой смысл дуться на общество? — подумал он наконец. — Оно так черство, что даже не соблаговолит заметить страстную ненависть некоего молодого человека, который заперся у себя во втором этаже на улице Сен-Доминик. Увы! Если я исчезну из жизни, только одно существо заметит мой уход, только оно будет дружески меня оплакивать». И он посмотрел издали на Арманс, которая сидела на своем низеньком стуле у ног маркизы. В эту минуту она ему показалась восхитительно прекрасной. Хотя Октав считал, что его счастье прочно и неколебимо, оно целиком зависело от коротенького слова «дружба», которое он только что произнес про себя. Человеку трудно не поддаться болезни своего века: вот и Октав считал себя проницательным философом.
Внезапно м-ль Зоилова встала и подошла к нему; вид у нее был встревоженный, даже разгневанный.
— Тетушке только что передали, — обратилась она к нему, — безобразную сплетню о вас. Некая весьма почтенная особа, до сих пор не проявлявшая к вам враждебных чувств, сообщила ей, что, выйдя отсюда за полночь, вы нередко отправляетесь в дома с дурной репутацией, проще говоря, в игорные дома. Больше того, в этих местах, где царит отвратительная распущенность, вы позволяете себе такие выходки, которые удивляют даже завсегдатаев. Вы не только окружаете себя женщинами, один вид которых оскорбляет порядочного человека, но и не гнушаетесь задавать тон их разговорам. Смеют даже утверждать, что вы блистаете шутками самого низкого разбора. Ваши доброжелатели — а такие нашлись даже там — сперва отнеслись к вам снисходительно, решив, что вы повторяете чужие остроты. «Виконт де Маливер молод, — говорили эти люди, — наверно, он слышал эти шутки в каком-нибудь кабаке, где ими старались рассмешить неотесанных мужланов». Но они с горестью обнаружили, что самые постыдные остроты вы даете себе труд придумывать тут же на месте. Короче говоря, ваше якобы неслыханно скандальное поведение доставило вам печальную известность среди парижских шалопаев. Особа, оклеветавшая вас, — продолжала Арманс, несколько смущенная упорным молчанием Октава, — привела в заключение такие подробности, которых тетушка не опровергла с негодованием только потому, что была совершенно ошеломлена.