Октав удивлялся тому, что все еще жив. Неделю боролся он со своим чувством к Арманс, а когда наконец прогнал сомнения, омрачавшие его душу, и, уже не сопротивляясь, отдался неожиданному счастью, дарованному ему небом, в его состоянии за одни сутки произошел такой резкий перелом, что даже самые осторожные врачи и те смогли поручиться г-же де Маливер за жизнь сына. Вскоре лихорадка прекратилась, но Октав так ослабел, что даже говорил с трудом.
Вернувшаяся к Октаву жизнь наполняла его непрерывным изумлением: все в ней изменилось для него.
— Мне кажется теперь, — сказал он Арманс, — что до поединка я был просто не в своем уме. Я все время думал о вас, но ухитрялся извлекать из этих чудесных мыслей одни лишь страдания. Вместо того, чтобы сообразоваться с житейскими обстоятельствами, я придумывал правила и хотел подчинить им опыт.
— Неразумная философия! — смеясь, ответила Арманс. — Недаром тетушка так старалась обратить вас в свою веру. Ваша гордыня доходит до глупости, господа мудрецы. Не понимаю, почему мы все же предпочитаем вас всем другим: с вами не так уж весело. Я просто негодую на себя за то, что не избрала другом какого-нибудь ветреного молодого человека, который способен рассуждать только о своем тильбюри.
После того, как мысли Октава окончательно прояснились, он не раз вспоминал о нарушенной клятве и уже не мог уважать себя так, как прежде. Но возможность поведать м-ль Зоиловой все свои чувства — даже угрызения совести, вызванные страстной любовью к ней, — дарили этому всегда и со всеми скрытному человеку такое невыразимое блаженство, что ему и в голову не приходило вновь вернуться к прежним предубеждениям и мрачным мыслям.
«Поклявшись никогда не любить, я дал зарок, непосильный для человека, поэтому всегда был несчастен. И эта борьба с собою длилась целых пять лет! Потом я встретил девушку с душой столь благородной, что прежде не поверил бы в возможность существования такого благородства на земле. Наперекор моему безумию судьба помогла мне обрести счастье, а я еще недоволен, я смею возмущаться! В чем я согрешил против чести? Кто упрекнет меня за нарушенную клятву, если о ней никто не знает? Но ведь забывать свои клятвы низко! Разве краснеть перед самим собой такая уж малость? Нет, это какой-то порочный круг! Я же сам сейчас убедительно доказал себе, что имею право нарушить самонадеянный обет шестнадцатилетнего юнца. Встреча с такой девушкой, как Арманс, все объясняет».
Но велика власть долгой привычки: Октав чувствовал себя по-настоящему счастливым, только если с ним была Арманс. Ему необходимо было ее присутствие.
Счастье Арманс порою омрачалось неясной тревогой: ей казалось, что Октав о чем-то умалчивает, когда объясняет, почему после ночи в лесу решил расстаться с ней и бежать из Франции. Она считала унизительным расспрашивать его, но все же однажды сказала ему довольно строгим тоном:
— Если вы действительно хотите, чтобы я не противилась дружеской склонности к вам, успокойте меня и обещайте, что не сорветесь с места из-за какой-нибудь вздорной мысли, которая случайно придет вам в голову. Дайте слово не уезжать оттуда, где мы живем вблизи друг от друга, — неважно, в Париже или в Андильи, — пока не расскажете мне всей правды.
Октав обещал.
На шестидесятый день после ранения ему разрешили встать с постели, и г-жа де Бонниве, которой очень не хватало Арманс, попросила г-жу де Маливер отпустить племянницу, на что мать Октава охотно согласилась.
В обиходе домашней жизни люди меньше владеют собой, особенно если у них большое горе. Блестящий лак изысканных манер постепенно сходит, обнажая истинные душевные свойства человека. Бедность Арманс и ее чужеземное имя, которое де Субиран всегда старательно коверкал, побуждали его, а подчас и маркиза, обращаться с ней почти как с компаньонкой.
Госпожа де Маливер дрожала при мысли, что Октав это заметит. Сыновнее уважение не позволило бы ему сказать резкое слово маркизу, но тем высокомернее обошелся бы он с дядей, человеком самолюбивым и обидчивым, который немедленно отомстил бы за себя, распустив какую-нибудь оскорбительную сплетню о м-ль Зоиловой.
Разговоры эти могли бы дойти до Октава, и г-жа де Маливер, хорошо знавшая неистовый характер сына, уже представляла себе мучительные сцены, которые было бы нелегко скрыть от посторонних. К счастью, все это оказалось плодом ее слишком живого воображения, и Октав ничего не заметил. Арманс отплатила де Субирану несколькими эпиграммами на тему о знаменитых Мальтийских рыцарях, которые только кричат о своей ненависти к туркам, в то время как никому не известные русские воины приступом берут Измаил.