Это объективно. А субъективно очень мешали два фактора: во-первых, бестолковость моих новобранцев. Уж куда я, такой же салага, не умел шагать, ведь в прошлой жизни армия мимо пронеслась со свистом, но мои товарищи, похоже, вообще до армии не знали такое действо, как гимнастика.
То они не умели тянуть носок, то «не топтали» землю, то подбивали ноги соседей. Итог — одни и те же мероприятия делали по много раз. Вот когда я хорошо понял, что значит пословица «один за всех и все за одного». Дело не в том, чтобы ты делал хорошо, дело в том, чтобы все делали хотя бы удовлетворительно!
И во-вторых, фактор старослужащих, этих разнесчастных дедов. Проблема ведь не в том, что они над нами издевались. Не знаю, где как, но в нашем учебном центре они были нормальные парни двадцати с небольшим лет. То есть, конечно, они издевались, особенно над неумехами. Но, как и у всех нормальных людей, они этим пресыщались.
А вот объяснять эти люди в большинстве совсем не умели. А показывать толи не желали, толи им вообще не приходило е голову. Я даже совершенно изменил свою оценку Кормильца. Тот хотя бы разговаривал, правда, чрезмерно. но вот наш командир взвода младший сержант Вахромеев передавать информации не мог в принципе. Он и говорил не по-русски, хотя и формально считался русским, и словарь у него был очень скудным.
Ну хоть мозги у него немного были, и передав данные по указанному мероприятию нескольким новобранцам, он передавал все бразды правления в их руки, действуя по принципу: спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
Короче говоря, вы сами можете представить, кто учил моих товарищей шагистике. Нет, командовал по-прежнему Вахромеев. Но как только требовалось объяснить, он молча показывал в мою сторону. Мол, эту малость и зеленый может сделать.
я не сопротивлялся. И даже не то, что я жалел новобранцев. Нет, я больше сострадал себе. Ведь не сделав упражнения мы не могли идти на обед. То есть, столовая и так портила продукты, как могла, поскольку там тоже происходила смена старослужащих на новобранцев, так еще и блюда могли быть холодными и противными.
Но, в конце концов, терпение и труд все перетрут. Устав и еще больше перенервничав (я точно), мы отправились в столовую. Там тоже все было в порядке. Здание ее оказалось совершенно маленьким и поэтому кушать приходилось в очередь. Ох, мы, разумеется, ели с третьей ротой. Представляете, что было в столовой, когда там начали бесчинствовать полторы сотни малолетних еще мужиков?
После первого дня итоги были столь плохими, что возмутились даже наши штатные офицеры ротного и немного взводного звеньев. Пришлось провести дипломатические переговоры на высшем уровне — наши деды во главе со старшиной Маловым перетерли с дедами третьей роты во главе с их старшиной.
Кажется, утихомирились. Хотя все было очень сравнительно, ведь издеваться (наводить порядок) продолжали и дальше, но со строгой ремаркой — этим можно было делать только старослужащим. Тут даже я был согласен. А то некоторые зеленые больно уж начали борзеть.
А так, еда была все же нормальной. В меру жирная, в меру сытная. А что часть переварили, часть пережарили, так не сырая же!
После обеда большая часть народа потянулась в курилку. В этом отношении в армии был «полный порядок». Курили все — офицеры и старослужащие, ну и естественно, к ним потянулись и новобранцы. Даже те, кто дома не курили, быстренько подтянулись. «Мужали», «росли».
У нас в роте остались двое некурящих. А в остальных ротах положение было еще как бы не хуже. По крайней мере, когда некоторые ретивые курильщики из молодых попытались «навести порядок», заставить, чтобы курили все, я решительно воспротивился этому, вплоть до обоюдного рукоприкладства.
Их было трое, но я был старый спортсмен, умевший драться против всех еще в средней школе. В конечном итоге победила дружба — синяки получили все. Но опять же, поскольку их было трое, и синяков они себе не ставили, то морально победа была на моей стороне. А главное, я сумел отстоять, ха, право некурящих в армии.
Вечером я написал первое свое письмо. Да уж, мне — жителя XXI века с полным господством информатики и электронной почты, существование этого института было откровенно диковато. Ничего, в далекой теперь молодости я спокойно писал эти цидулки, напишу и теперь.
Письмо я написал, разумеется, в первую очередь жене Марии. Писать взрослым Пушиным я считал нецелесообразно, свои родителям — вредно. Понимал, что между строк накидаю много чего пессимизма.