— Штурман, где идем?
— До аэродрома пятьдесят километров.
В душе комсомольца Маленького боролись два чувства: одно — стремление спасти машину и посадить ее на свой аэродром, второе — желание не подвергать опасности жизнь экипажа. После доклада штурмана о том, что до аэродрома еще пятьдесят километров, летчик решил, что штурману и стрелку-радисту, пожалуй, надо все же покинуть самолет, а он постарается дотянуть.
Руководитель полетов одобрил решение летчика.
— Дроздов, немедленно прыгайте! — властно приказал Маленький.
Но Федя почему-то замешкался, и первым пришлось готовиться к прыжку Ежкову. Он быстро отстегнул ремни, которыми был привязан к сиденью, и уже хотел было открыть люк, как самолет резко подбросило вверх и штурман, сильно ударившись головой о прицел, потерял сознание.
Нечего было и думать привести штурмана в чувство на терпящем бедствие самолете, да еще без помощи врача. В считанные секунды лейтенанту Маленькому надо было принимать новое решение.
— Штурман Ежков ранен, — доложил Маленький на командный пункт. — Прыгать с парашютом не может. Теперь высота не позволяет оставить самолет и стрелку-радисту. Буду садиться на аэродроме...
Действуя по последнему, не предусмотренному розыгрышем варианту, комсомолец Маленький не думал ни о подвиге, ни о славе. Он поступал так, как этого требовали от него законы войскового товарищества, долг командира, комсомольская совесть.
О чувстве долга, о воспитании у воинов смелости, отваги и мужества однополчане лейтенанта Маленького, да и сам он, не раз говорили на комсомольских собраниях. Заместитель командира по политчасти в кругу летчиков, штурманов, стрелков-радистов часто рассказывал им о славных подвигах коммунистов и комсомольцев — героев Великой Отечественной войны. Сейчас настал миг, когда командир экипажа комсомолец Маленький должен был на деле показать пример величайшего самообладания и мужества. В этом летчик отдавал себе ясный отчет.
Штурвалом и рулем поворота он удерживал бомбардировщик от разворота. А между тем с каждой минутой положение становилось катастрофичнее.
Пламя, раздуваемое встречным потоком воздуха, уже лизало фюзеляж бомбардировщика, готово было перекинуться на хвостовое оперение. Горели провода. На самолете отказали многие приборы.
В кабине стрелка-радиста стоял нестерпимый жар. У Феди кружилась голова. Его тошнило. И все же, когда лейтенант спросил его о том, как он себя чувствует, Федя, стиснув зубы, ответил:
— Все в порядке, товарищ командир.
В следующее мгновение бомбардировщик резко пошел вниз и врезался в облачность, закрывшую аэродром.
Облака лизали крылья. Самолет рвал их в клочья, и они, клубясь, отскакивали назад. Неожиданно показалась посадочная полоса.
Аэродром!
Машина тяжело ударилась о бетонированные плиты, накренилась вправо, словно приседая от боли, и с грохотом покатилась вперед.
Самолет удалось спасти. Пожарники быстро сбили с него пламя, и тягач отбуксировал бомбардировщик на ремонтную площадку...
Крепко обнялись тогда три боевых товарища, и, может быть, впервые за свою недолгую службу каждый из них почувствовал, что означает в жизни воина большая и чистая комсомольская дружба.
Вокруг Маленького, Ежкова с перевязанной головой, Дроздова столпились летчики, штурманы, стрелки-радисты. Вскоре подъехал командир — высокий, статный полковник. Он широким шагом подошел к экипажу, внимательным взглядом окинул воинов и, тепло улыбнувшись, сказал:
— Молодцы, комсомольцы! Спасибо... Горжусь вами.
На другой день, покидая авиационную часть, я забежал в штаб, чтобы попрощаться с лейтенантом Маленьким, Ежковым и Дроздовым.
— Они в строю. Зачитывают приказ командующего о награждении экипажа, — сообщил нам дежурный офицер и указал рукой на окно, через которое были видны застывшие по команде «смирно» ровные шеренги авиаторов.
Лейтенант Маленький стоял на правом фланге. Я не без восхищения еще раз с ног до головы оглядел крепкую, ладную фигуру летчика и невольно подумал:
«Какое у него открытое, мужественное лицо, одно из тех, что долго потом не забывается! Да и Ежков с Дроздовым хороши. Одним словом — комсомольцы!»
В. Изгаршев
На пороге большой судьбы
Анатолий редко высказывал вслух свою мечту: уж очень она казалась ему простой, будничной. Юноша учился в сельскохозяйственном техникуме, готовился стать землеустроителем. Ну разве он мог удивить такой профессией неуемных в своих мечтаниях ирбитских парней? А время Толиной юности было горячее, суровое. Страна, истосковавшаяся за годы войны по мирному труду, покрылась лесами строек, и гул творческого созидания ворвался и сюда, в тихий уральский городок Ирбит.