— Обожди немножко, мне еще пять подшипников «подмаслить» осталось.
— На опорных катках? — Гостев хитровато улыбнулся.
И Виктор ответил ему такой же улыбкой.
Через несколько дней на учениях по вождению случилась с Петренко история довольно неприятная. В районе учений было одно болотистое местечко, не без основания окрещенное водителями чертовой ямой. Вот в эту самую чертову яму и завяз его танк, да так плотно, что даже подкрылки погнулись под тяжестью танка. Разбирали этот случай: пришли к выводу — формально водитель не виноват. Что с него спросишь — нет еще у парня опыта. На него даже взыскания не наложили.
Но Виктору Петренко от этого было не легче.
«Ведь почему сел? — мысленно допрашивал он сам себя уже в постели, когда все спали. — Потому, что растерялся. Если бы вовремя бревно к тракам подцепил, не пришлось бы сидеть в болоте».
— Хватит ворочаться, — тихо сказал ему Пушкарев, — спи.
— Не могу, командир. Уж лучше бы фитиль какой дали, а то ведь так получается: ну что с него, с дурака, возьмешь? Глуп, мол, чего ж наказывать...
— Ну, это уж ты слишком! Там и опытный водитель мог бы сесть. Спи! Завтра потолкуем.
Тихо в казарме. Огни погашены, только мерцает лампочка над столиком дневального.
На одной кровати, белеющей в темноте простынями, нет никого. На тумбочке у кровати — вышитая любовной рукой салфетка. Большая картина висит над изголовьем. Эту картину Виктор изучил до мельчайших подробностей: серовато-багровая от вспышек взрывов земля, над ней клубы черного дыма. Танк с открытым люком замер у неподвижного тела героя-солдата. Это Желтов. Над ним склонился товарищ — Евгений Макаров. Знамя полка не попадет к врагу!
Тихо в казарме. И Виктор, глядя на кровать, которая никогда не дождется своего хозяина, хочет только одного — хоть чуточку, хоть самую малость быть похожим на героя.
Жора Перадзе схватил двойку по политподготовке.
— Как тебе не стыдно! — ругал его Петренко. — У всего экипажа пятерки, а ты...
Жора угрюмо молчал. И это молчание еще больше распаляло Виктора:
— Ты же весь экипаж позоришь!
Глаза Жоры вспыхнули гневом:
— Я получил — не ты получил. Я нехороший — ты хороший! Уйди...
Чья-то рука мягко легла на плечо Жоры. Он обернулся. Перед ним стоял Гостев. Весь гнев Перадзе мигом испарился. Петя Гостев — его учитель по русскому языку. Вот уже две педели, как почти каждый вечер он занимался с ним и его товарищами. И ни разу Петя не повысил голоса. Всегда ровен и доброжелателен. Жора уже чувствует, что стал говорить по-русски свободнее.
— Ты полегче, Виктор, — в голосе Гостева упрек.
Петренко отходит. Ведь Гостев и для него, Виктора, тоже учитель, и хороший учитель: когда Гостев разбирает его промахи на вождении, Виктору начинает казаться, что Гостев наблюдал за ним не с КП танкодрома, а сидел в танке, рядом.
— И на каком вопросе ты срезался? — спрашивает Гостев Жору.
— Второй фронт — ничего не сказал.
— О втором фронте ничего не мог сказать? — поправляет Гостев.
Жора грустно кивает головой.
— Э, брат, это надо знать! Понимаешь, когда нам было очень тяжело, мы требовали у англичан и американцев начать настоящую войну с фашистами на Западе, с тыла, так сказать. Но они не торопились помочь нам. А если и «помогали», так свиной тушенкой, не бесплатно, конечно.
Почти три года бились наши с фашистами один на один. А когда увидели союзники, что мы и в одиночку справимся, когда поняли, что и без них пройдем всю Германию, вот тогда-то они зашевелились. Испугались, как бы русские не заняли всю Германию — тогда уж она вся бы на веки вечные стала мирной страной, потому что немецкий народ, став хозяином, дал бы буржуям по шапке. А английским да американским капиталистам это хуже смерти. Вот тогда-то и открыли второй фронт эти любители чужими руками жар загребать.
Немецкие фашисты с нами бились до последнего, а союзников наших пропускали почти без боя, особенно в самом конце войны.
Стоявший в стороне Виктор Петренко внимательно слушал рассказ Гостева, и ему становилось очень неловко. Ведь и он мог вот так же рассказать Жоре про этот второй фронт. И, когда Гостев ушел, он предложил Жоре:
— Завтра политзанятия, давай готовиться вместе?
И вечером в ленинской комнате они уже вдвоем водили пальцем по карте Германии, пронизанной красными стрелами сокрушительного наступления 1945 года.
Весна вступила в свои права. И, когда звучало слово «подъем», солнышко уже дежурило в окнах казармы.
Но однажды вместо этого привычного слова «подъем» раздалось резкое, как выстрел: «Тревога!» И вот уже взревели моторы боевых машин, и танки на предельной скорости рванулись к синеющей вдали полоске леса.