И народный худрук тоже думал о ней, списав происшествие с галстуком на ее актерскую, эмоциональную и, главным образом, женскую натуры, усмехнулся ее прелести, позавидовал ее юности — потому не примерил ее прелести к себе — и продолжил чтение забавного «Фугаса».
Но чем далее он внедрялся в предложенный завлитом шедевр, тем все более мрачнел и раздражался. Сперва чуть-чуть и слегка срывались с его губ вздохи неприятия и неудовольствия, потом однако, окрепнув, вздохи превратились в проклятия и достигли, наконец, полнозвучного и художественного русского мата.
Худрук отодвинул от себя спутавшиеся листы безобразия и закурил спасение свое, ароматную мальборину. «Они все сошли с ума, — сказал он себе. — Все, кто вокруг меня, — сумасшедшие», — сказал он далее. Затянулся и развил мысль: «Они считают, я сумасшедший тоже. Они ошибаются, сильно ошибаются…»
Снял трубку телефона, сказал одно: «Зайди».
13
«Госпереворот живет и крепнет», — думал иногда Саустин и гордился тем, что впервые в жизни занят не режиссерской и актерской фигней на сцене — любимой и приманчивой, но все же фигней — но серьезным, почти государственным проектом. «Госперевороты, как и все самое важное в жизни человека, — тонко подметил Саустин, — рождаются в творческих головах: поутру ли в теплой тачке, в бессонную ночь после перебора шашлыков, на футбольном ли матче под рев фанатов, у компа, в парной или на сладком женском теле — не важно когда, важно, что именно в головах творческих».
У него лично такая идея родилась в момент показа великому худруку отрывка из «Незабвенной» Ивлина Во, точнее в то мгновение сцены, когда герой — бальзамировщик, изобразив на лице трупа нежную улыбку, отправляет его по конвейеру своей возлюбленной гримерше.
«А хорошо бы, — взглянув на Армена, — непонятно почему подумал тогда Саустин, скинуть ненавистного худрука и самому рулить в театре. Тиранов — вон! — подумал и чуть не крикнул тогда Саустин. — Власть нуждается в периодической замене! Авторитаризм — на свалку истории!» — чуть не добавил он вслух! Идея показалась крамольной, преступной, даже антироссийской, в первые секунды напугала, но испуг испарился, а идея прижилась и стала рабочей. И товарищи у него сподобились надежные, пили, пили, говорили — водка и пиво надежно сплотили людей и вынесли их вместе к одному берегу, к единому мнению. «Завлит Юрий не подведет и не отступит», — анализировал ситуацию Саустин, скинуть тирана худрука и самому стать худруком — святое, жизненно важное для него, для его дальнейшего существования в театре дело. О Вике говорить не приходится, она влюблена в Саустина, он это знает, он огладил ее как кошку, и она как кошка побежала за ним… «А что же я сам? — спохватился Саустин, — я-то что делаю кроме высказанной решимости и полного одобрения? Мало, ничего практически не делаю, — разумно рассудил Саустин, — во вновь захваченном, то есть, простите, освобожденном театре, боюсь, и доля моя будет сообразна моим деяниям — минимальной. Главным режиссером худсовет, простите, хунта, может и не назначить, в лучшем случае назначит очередным, что означает, что тебе придется ждать собственной постановки в очередь с другим или другими режиссерами, в очереди, иногда растянутой на годы. Плохо, Саустин, — сказал себе Саустин, — очень плохо, догоняй, наверстывай, думай, что можешь предпринять, чтобы твое участие стало не словесным, но действенным, рисковым, и чтобы люди театра это оценили».
Саустин думал недолго, профессией в театре он владел только одной и потому решил ее использовать в полной мере.
Бриться не стал, щетина была подходящим гримом, он шел на бой, небритость — так его когда-то гримеры научили — придавала суровость и мужество.
Утилитарно натянул джинсу и отправился в высокий храм, то есть, в любимый театр.
14
Осинов остановился у кабинета худрука, привел в порядок мысли и собственную решимость до конца бороться за «Фугас» и победу, другого выхода и другой пьесы и другой победы у него не было.
— Не топчись в коридоре, входи! — услышал он знакомый хрусткий голос, вздрогнул и в который раз напугался охотничьим даром худрука. Через стены видит и чует дед, сказал себе Осинов и спешно потянул на себя дверь со знакомой медной табличкой на обитой кожей груди.
— Заходи, талантище, — садись, — мягко начал худрук, но Осинов хорошо знал, что скрывается за этой мягкостью.
Он сел в предложенное кресло и незаметно для худрука сжал руки в кулаки. «Сидишь, царь, — подумал он, — блаженствуешь в своем мягком кресле и не знаешь, что уже загорелся подлесок, что еще немного и, подхваченный ветерком, перекинется пожар на верхушки деревьев и остановить его будет возможно только одним, единственным средством: потерей царства…»