Тщательно умывшись и причесав свои вихры, Давид надел новый костюм, начищенные до блеска ботинки и, так как родители еще не были готовы — отец дочитывал утренние газеты, а мать доглаживала свое платье, — побежал на улицу: уж очень ему не терпелось похвастать перед мальчишками новым костюмом военного покроя.
— Давид! Не уходи далеко — через полчаса мы отправляемся к тете Соне! — вдогонку крикнула ему мать.
— Да, да — далеко не уходи! — попросил и отец, на миг оторвавшись от газеты.
— Хорошо!
Давид, радостный и возбужденный, выскочил на улицу. Но — увы! — на улице не оказалось ни души. Не перед кем было покрасоваться в костюме, похожем на военную форму, если, конечно, не считать одной-единственной белой курицы, усердно возившейся в земле посередине дороги. Заметив Давида, она замерла на секунду, с оскорбительным равнодушием рассматривая мальчика своим оранжевым глазом, потом принялась вновь деловито копать яму в земле.
Давид снова оглядел безлюдную улицу и вдруг… упал духом. «Куда подевались все соседские мальчишки?» — подумал он. Да и вообще, какой прок в том, что он, подобно своему великому тезке Давиду Сасунскому, всегда готов к славным делам и подвигам? Что он полон сил и желания помогать слабым и обездоленным? А где взять-то этих слабых и обездоленных? И Давид уныло поглядел на белую курицу, не обращавшую теперь на него ни малейшего внимания.
И вдруг, словно в ответ на его мысли, судьба сама послала ему слабое, беззащитное существо, которое, конечно же, нуждалось в его помощи, — достаточно было одного лишь взгляда, чтобы убедиться в этом: из-за угла, со стороны базара, появилась дряхлая-дряхлая старушка в армянском национальном костюме. На вид лет сто, не меньше. В правой руке у нее была суковатая палка, на которую она опиралась при ходьбе, левую оттягивала большая плетеная корзина, доверху наполненная яблоками и грушами. Согнувшись в три погибели под тяжестью своей ноши, старушка еле-еле волочила ноги. Заметив ее, Давид сорвался с места и стремглав помчался к ней.
— Бабушка, — сказал он, ухватившись за корзину, — дайте я вам помогу донести!
— Не тронь, негодный мальчишка, не тронь! — завопила неожиданно на всю улицу старушка, не выпуская корзины из костлявой руки. — Не тронь, я тебе говорю, не тронь! — продолжала она истошно визжать. И вдруг… хвать Давида по спине своей палкой. На какой-то миг в глазах мальчика потемнело от боли, однако не такой он был человек, чтобы отступить от задуманного. К тому же он искренне верил в свое высокое предназначение на земле.
— Да я помочь вам хочу, помочь! — сказал он, стараясь вырвать у нее корзину.
— Эй, люди! На по-омо-щь! — завопила старушка точно резаная.
И тут, откуда ни возьмись, словно из-под земли, рядом со старухой возник долговязый мальчишка лет двенадцати-тринадцати — еще один защитник слабых и обездоленных.
— Я те дам обижать глухую старуху! — заорал он вдруг и так двинул Давида в челюсть, что у того снова потемнело в глазах. — Я те дам обижать мою соседку!
На какую-то долю секунды Давид ошарашенно вытаращил на долговязого глаза, но, несмотря на явное неравенство сил, бесстрашно бросился на своего обидчика, и через минуту, сцепившись, мальчишки покатились по пыльной земле, изо всех сил дубася друг дружку.
— Ладно, Мартун-джан, оставь его, негодника! — прошамкала глухая старуха, пытаясь разнять мальчишек. — Он больше не будет хулиганить — хватит!
Противник был старше и, естественно, сильнее Давида, и поэтому через несколько минут он уложил Давида на обе лопатки. Усевшись верхом на мальчике, долговязый спросил:
— Ну, будешь еще обижать мою соседку? Будешь?
— Никто и не думал ее обижать, — буркнул Давид, шмыгнув носом.
— Ага, ври побольше. — И, отвесив последний тумак, долговязый отпустил Давида.
— Спасибо, Мартун-джан, спасибо, — поблагодарила старуха. — Защитил меня. А ты, часом, не домой, сынок? — Долговязый кивнул. — Тогда помоги мне донести корзину. Уж больно тяжела.
— Хорошо, Марьям-нани. — И, собрав рассыпанные по земле груши и яблоки, долговязый взял корзину в руки и зашагал рядом со старухой.
Когда они отошли прочь, слезы обиды, злости и стыда навернулись на глаза Давида, но так как он никогда не забывал, что носит славное имя легендарного Давида Сасунского, то не дал им покатиться по щекам. Отряхнув пыль с одежды, он потер ушибленные места, оглянулся вокруг: не видел ли кто? К счастью, единственным свидетелем его позора оказалась белая курица, которая в эту минуту стояла, неподвижно уставившись на Давида. Вдруг ему показалось, что в глубине ее оранжевого глаза вспыхнули, заплясали веселые искорки.