Когда наконец мы остались одни, я сказал бабушке:
— Мец-майрик, молоко выкипит в казане, скорей сыпь коркот.
— Коркота уже нет, — растерянно ответила бабушка.
— Как нет? — в изумлении спросил я.
— Так… Всё раздала… — виноватым тоном ответила Мец-майрик.
— А нам… нам почему не оставила? — Я чуть не плакал от обиды.
— Не знаю… — с грустью ответила Мец-майрик и, опустив глаза, стала рассматривать свои старые, лежавшие на коленях руки, потом вдруг воздела их к небу и громко, торжественно, будто произносила клятву, сказала: — Проклятый Гитлер, пусть на твою голову обрушатся все беды и несчастья, какие ты принес нам и нашим детям. Аминь!
Я обалдело глядел на Мец-майрик: при чем тут Гитлер? Сама ведь раздала коркот, своими руками…
А она, повернувшись ко мне, сказала как ни в чем не бывало:
— Вот что, Геворг-джан, принеси миски, нальем молока, накрошим туда хлеба и будем ужинать.
Только я хотел войти в дом за мисками, как вдруг из темноты вынырнул Арам, соседский мальчишка. В руках он держал глиняную миску.
— Бабушка Машок! — закричал он, радостно улыбаясь. — Бабушка Машок! Папа прислал письмо! Он, оказывается, жив, только ранен и лежит в госпитале. Мама на радостях велела заколоть барашка и раздать мясо соседям и родственникам! Говорит, пусть все радуются вместе с нами. Вот я принес вашу долю, берите.
— Вай, свет глазам твоей матери, сынок! — воскликнула Мец-майрик, протягивая руку за бараниной. Потом повернулась ко мне и посмотрела долгим-долгим взглядом…
Карас
Все началось с этого треклятого глиняного кувшина, который нани, вычистив, выставила во дворе просушиться, чтобы к вечеру засолить в нем перец, огурцы и все такое. Знаете, огромный такой кувшин — их у нас в Армении называют карасами, — высотой с меня, с широким горлом, в которое, если захотеть, можно просунуть голову.
— Перец и огурцы, — сказала нани и легонько стукнула палкой по пузатому боку караса. — На зиму, — прибавила она, наклонив голову и с удовлетворением слушая мелодичный звон пустого караса, свидетельствующий, что он без единой трещинки. Потом погрозила мне и моему брату Грантику палкой — на всякий случай — и ушла.
Я пожал плечами. Жара так разморила меня и Грантика, что у нас пропала всякая охота не то чтобы проказничать, но даже просто двигаться.
— Привет! — сказал курчавый, как негр, Петрос, соседский мальчишка, возникнув рядом с нами будто из-под земли. Его дом стоял за невысокой каменной оградой, отделяющей владения нани от их двора. Он всегда тут как тут, едва только бабушка уйдет со двора. Ух и боялся же он ее! Как, впрочем, боялись и все окрестные мальчишки.
— Что это? — спросил он, кивнув на карас, прислоненный к каменной ограде.
Я промолчал, потому что терпеть не могу, когда задают праздные вопросы: ведь карас есть в каждом доме на селе.
— Карас, — ответил Грантик.
— И у нас такой есть, — сказал Петрос. — Только в сто раз больше вашего.
Это у него такая привычка была — хвастаться. Если верить ему, все у них в сто раз лучше, больше и красивее.
— А у нас он звенит, — сказал Грантик.
— Как звенит?
— Если ударить палкой. Вот послушай, — сказал Грантик и слегка ударил по глиняному боку.
Послышался тихий звон.
— Дай я, — сказал я, отбирая палку от Грантика, и ударил по карасу сильнее. Звон раздался громче.
— А ты изо всех сил, — предложил Петрос.
Я с сомнением взглянул на него, потом на брата.
— Давай сильнее. Будет слышно на все село! — разом сказали Петрос и Грантик.
Я размахнулся и что было мочи ударил по карасу. Раздался оглушительный треск… и глиняный кувшин со звоном раскололся. Минуту мы стояли, с испугом уставившись на осколки караса.
— Вай! Что мы наделали! — ужаснулся Грантик, обеими руками закрывая рот.
— Ну, теперь вам попадет от бабушки, — сказал Петрос, качая головой и закусив нижнюю губу.
Тут из-за ограды Петроса позвала тетя Ануш, его мамаша, и он ушел.
Я не на шутку струсил. Но не показывать же этим мальцам, что и у меня от страха перед нани трясутся поджилки?
— Вай! Что мы наделали! — повторял без конца Грантик.
— Да ладно. Будет тебе хныкать, — сказал я, сунув руки в карманы.