Другая мать поехала со мной на похороны. «Бедняжкадальджиза, бедняжкадальджиза», – повторяла она, заламывая руки, пока ее не попросили отойти в хвост процессии: нельзя же, в самом деле, в подобных обстоятельствах светить драными сетчатыми чулками. Я как единственная дочь покойной шла впереди совершенно одна, а за мной тянулась неясная группа фигур в черном. Когда могильщики опускали гроб в свежевырытую яму, веревки взвизгнули под его весом. Должно быть, я подобралась слишком близко к краю могилы и, поскользнувшись на мокрой траве, рухнула вниз, прямо на мать, прикрыв своим телом полированное дерево, а потом застыла, потрясенная и, возможно, даже невидимая для окружающих. Священник монотонно благословил гроб, заодно окропив святой водой и меня, а мои крики заглушило лязганье лопат, засыпавших могилу землей. Потом, целую вечность спустя, кто-то вдруг схватил меня за руку.
– Если сейчас же не прекратишь вопить как полоумная, я тебя из окна выкину! – угрожающе прошипел Серджо, несколько раз встряхнув меня в темноте.
Больше заснуть не удалось, и я полночи следила за безразличным движением луны, пока та не скрылась за стеной.
Кошмары стали кульминацией моих ночных мучений. За кратковременными провалами в сон следовали внезапные пробуждения и абсолютная уверенность в неизбежности катастрофы. Но какой именно? Я погружалась в эти приступы беспамятства, пока в них пугающей тенью, еще более громадной и ужасной из-за окружающего меня сумрака, не являлась болезнь матери. Днем я могла бы с этим справиться за счет веры в ее исцеление и мое грядущее возвращение домой, но ночью... Ночью ей с каждым разом становилось все хуже, пока смерть не настигла ее прямо в середине сна.
Ближе к рассвету я сама спустилась к Адриане. Та, не просыпаясь, привычно подвинулась, давая мне возможность устроиться с ней валетом, но мне захотелось лечь на ее подушку, прижаться лбом, обнять и успокоиться. Она была такой маленькой, такой костлявой и пахла немытыми волосами.
А мне вспомнились локоны Лидии. Они проявились не из кошмаров, а напротив, из приятных воспоминаний – словно алые цветы, просвечивающие сквозь тонкую льняную ткань. Слишком молодая, чтобы звать ее тетей, она была младшей сестрой моего отца-карабинера. Мы провели вместе в доме моих родителей добрый десяток лет – во всяком случае, я помню ее с раннего детства. Жила она в самом конце коридора, в комнате чересчур длинной и чересчур узкой, зато с видом на прибой. После обеда я наскоро расправлялась с уроками, и мы садились слушать песни по радио. Заслышав строфы о любви, она в такт, будто наказывая себя за потерю кого-то очень дорогого, колотила кулаком по впалой груди: это из-за астмы родители отправили ее из родной деревни к брату, дышать соленым воздухом.
Когда мы оставались в доме одни, Лидия натягивала мини-юбку и туфли на платформе, которые прятала в шкафу, включала магнитофон в гостиной на полную громкость и танцевала шейк, закрыв глаза и подрагивая от возбуждения. Не знаю, где она этому научилась: гулять после захода солнца ей не разрешали, хотя она не всегда подчинялась, время от времени выбираясь из дома через окно первого этажа. Мне нравилось бывать с ней вечерами, особенно если во время отхода ко сну спина зудела там, куда я сама не дотягивалась. Лидия приходила меня почесать, потом садилась на кровать, пересчитывала мои позвонки, такие же костлявые, как я сама, и каждому из них придумывала историю, называя именами знаменитостей и заставляя болтать, как пожилых кумушек, по очереди касаясь то одного, то другого.
– Меня взяли! – воскликнула она, ворвавшись как-то вечером домой.
Так я ее и потеряла – в большом универмаге, за пару лет до возвращения родителям. С утра мы отправились за покупками, и пока я мерила футболку с рыбами и морскими звездами, она спросила продавца, как ей поговорить с директрисой. Та приходила на работу позже, и нам пришлось подождать. Попав на прием, Лидия достала из сумки диплом секретарши и попросилась работать – на любой должности. Она сидела за столом, а я стояла рядом, время от времени тихонько поглаживая ее по руке.
Ее взяли почти сразу – сперва на короткий испытательный срок. Вечером она пришла, сжимая в дрожащих руках комплект униформы, которую должна была надеть завтра, и тут же попробовала прогуляться взад-вперед по гостиной в своем бело-синем костюмчике с крахмальными воротничком и манжетами. Теперь у нее, как и у брата, была своя форма! Лидия даже исполнила для нас несколько пируэтов, чтобы показать, как взлетает юбка-солнце. Когда та опала, и мир наконец перестал вертеться, я отвернулась.
Из простого продавца Лидия вскоре стала кассиром, а через год была уже начальником отдела. Возвращалась все позже, потом и вовсе добилась перевода в головной офис в нескольких сотнях километров от нас. Иногда она мне писала, но я не знала, что отвечать. Да, в школе все нормально. Разумеется, мы все еще дружим с Патрицией. Я научилась делать сальто в воде, но по-прежнему мерзну в бассейне. Поначалу она присылала открытки с видами города, но те, должны быть, закончились. В альбоме для рисования я закрашивала солнце черным, как мое настроение, карандашом, и учительница даже звонила домой узнать, не умер ли кто. Оценки у меня в дневнике теперь были только отличные: старательно выполняя домашние задания, я занимала освободившееся после отъезда Лидии время.