Загар, разделенный на части белыми полосками (в тот год мне впервые понадобился бюстгальтер, я ведь больше не была ребенком), еще не сошел. Кожа братьев тоже потемнела, но только там, куда во время работы или игры попадало солнце: должно быть, к началу лета остатки загара как раз сходили, а потом они снова начинали чернеть. У Винченцо на спине из солнечных ожогов и вовсе сложилась целая карта какой-то фантастической страны.
– У тебя были друзья в том городе? – спросила Адриана, помахав из окна кричавшей ей что-то с улицы однокласснице.
– Конечно. Мою лучшую подругу звали Патриция.
Именно с ней я ходила весной выбирать раздельный купальник. Мы зашли за ним в магазинчик рядом с бассейном, который тоже посещали вместе. Она была практически чемпионкой, я же плавала скорее через силу: вечно мерзла, и прежде чем нырнуть, и когда вылезала. К тому же меня мутило от сизой, пахнущей хлоркой воды. Но сейчас я почувствовала приступ ностальгии, потому что с тех пор все в моей жизни переменилось.
Купальники мы с Пат хотели купить одинаковые, чтобы подчеркнуть на пляже наши новые формы. Наши тела развивались параллельно, менархе[4] произошло с разницей в неделю, да и припухлости росли синхронно.
– Тебе лучше взять этот, – сказала мать, выудив из груды бикини на полке самый закрытый экземпляр. – И потом, кожа на груди у тебя пока очень нежная, в другом ты просто сгоришь. (Тот день я запомнила в мельчайших деталях – как раз вчера она заболела.)
Вот так и вышло, что я отказалась купальника с узкой полосой ткани, соединяющей лиф с бедрами, а Патриция – нет, ей хотелось именно такой. Она часто бывала у меня в гостях, мне разрешали к ней ходить гораздо реже: родители опасались, что я заражусь порочностью, свойственной всему ее семейству – веселым, небрежно одетым людям, открыто пренебрегавшим общепринятыми правилами. Мы, к примеру, ни разу не видели их на воскресной мессе, даже на Пасху и Рождество (хотя, может, они просто не могли заставить себя вовремя проснуться). Ели они то, что под руку попадалось, и не в строго определенное время, а когда были голодны, одновременно успевая приласкать двух собак и дурно воспитанную кошку, которая забиралась на стол и таскала куски из тарелок. Помню, когда нам с Пат предложили перекусить у них в кухне, мы намазывали на хлеб целые горы шоколадной пасты, и никто не читал нотаций, что это вредно для зубов.
– Вот почему я так хорошо плаваю: эта штука заряжает меня энергией, – заявила тогда подруга. – Возьми еще кусочек, твоя мать все равно не узнает.
Переночевать у них мне разрешили всего раз: родители Пат отправились в кино, и мы долго смотрели телевизор, хрустя чипсами, и потом, перешептываясь, не спали почти до утра, а кошка все это время мурлыкала у меня на одеяле. Я не привыкла к такой свободе и на следующий день чуть не заснула за столом, уткнувшись носом в куриную грудку.
– Тебе там никаких таблеток не давали? – перепугалась мать.
Когда я сказала Патриции, что должна уехать, она решила, что это шутка. Сперва она даже не поняла всей этой истории о настоящей семье, которая потребовала меня вернуть, – впрочем, услышав об этом в собственном пересказе, я поняла бы еще меньше. Пришлось объяснять подробнее. Тогда Пат вдруг всхлипнула, а потом вся затряслась, и тут я впервые испугалась, поняв по ее реакции, что со мной должно случиться что-то по-настоящему серьезное: на моей памяти она никогда не плакала.
– Ты только не бойся, твои родители, я имею в виду этих, они ничего такого не допустят. У тебя же отец карабинер, он что-нибудь придумает, – пыталась она утешать меня после того, как сама немного успокоилась.
– Он уже сто раз говорил, что не может этому помешать.
– Мама будет в отчаянии.
– Она уже давно болеет – наверное, с тех пор, как узнала, что не сможет меня оставить. Или наоборот, решила меня отослать, потому что заболела и не хотела мне говорить. А я, представь себе, все никак не могу представить себе семью, которая никогда меня не видела, а теперь вдруг решила вернуть.
– Но знаешь, глядя на тебя, я всегда думала, что ты совсем не похожа на родителей. Ну, на этих, которых я знаю.