…Солнце не успело перевалить за полдень, когда мальчишка расплакался.
Его всего трясло, и зуб на зуб не попадал. Зеленоватая кожа – уши тоже! – покрылась синими пятнами. Как настоящий мужчина, он, поклявшись здоровьем своей матери, своих братьев и сестер, пообещал сделать все-все-все, что от него потребуется, только пусть добрые дяденьки дадут ему тонжерра, хотя бы маленькую понюшечку, ну что им, жалко, что ли.
Звонко жужжа, на переносицу Зила сел комар.
Подмигнув напарнику, Даль подал ему аккуратно обрезанную, без острых заусенцев, маску.
Траст вырос на ферме, среди коров и свиней, коз и овец, без стеснения испражнявшихся в стойлах, и потому спокойно переносил самые неприятные запахи, однако даже его доконала вонь протухшей и гниющей рыбы напополам с дымом пожарища и горелым мясом. Пальцами, поросшими рыжими волосами, он зажал нос, когда Лариссу вывернуло в первый раз.
– Толстый, что это?! – Лицо блондинки давно уже перестало быть испуганным и растерянным, в глазах у нее блестели слезы, и Траст готов был отдать на отсечение свою рыжую голову, что она вот-вот расплачется-таки. – Чего ты молчишь, толстый?!
Она сама уже все поняла, просто отказывалась вслух признать страшное: рыбацкого поселка, расположенного на обоих берегах реки, известного всем на Разведанных Территориях, поселка, откуда она родом и куда она привела Траста, больше не существовало. Дома на сваях сожгли, а всё население – рыбаков, женщин, стариков и детей – безжалостно уничтожили.
– Там мост был. – Ларисса махнула рукой, указав на нечто обугленное, одним концом зацепленное корнями лианы за усыпанный рыбьей чешуей берег, а всей остальной массой прибившееся к мелководью, на котором умирали от жары лодки. Эти пожелтевшие уже листья гигантских кувшинок, склеенные густой смолой, запутались в живых сетях, сплетенных из хищных водорослей. В самих же сетях Траст насчитал десяток детских трупиков, обглоданных рыбами и креветками. – Толстый, что это?! Что?!
– Я так понимаю, Щукари, твой родной поселок, – буркнул он, окинув взглядом головешки, оставшиеся от домов. – Говоришь, карпов тут коптят так, что пальчики оближешь? И сомов жарят, а судаков с икрой запекают?
Солнце спешило к горизонту, чтобы не видеть больше того, что творилось на земле, и оставить смерть наедине с Трастом. Наедине – потому что Лариссу он ощущал как одно целое с ним.
Смерть окружала его со всех сторон. Она ласково шептала ему в ухо, и от этого в груди становилось приятно. Да только все это было нехорошо, все это только разозлило Траста. Везде, куда ни глянь, – а ему хотелось смотреть, как же ему хотелось! – лежали трупы мужчин в забрызганных кровью одеждах из рыбьей кожи. Кто-то сжимал в руке острогу, кто-то – большой разделочный нож. Некоторые перед смертью пытались прикрыть собой жен и детей. Женских трупов – с распоротыми животами и развратно раздвинутыми ляжками – тоже было немало. Не пожалели убийцы и стариков – седые головы валялись отдельно от костлявых дряхлых тел.
Во всем поселке пожар не тронул лишь один дом на сваях-столбах – в нем разве что расплавились от жара пленки рыбьих воздушных пузырей, которыми тут было принято затягивать оконные проемы. На утоптанной земле перед тем домом лежал мужчина. Издалека Траст принял его за раздувшийся на жаре труп, но только Ларисса подбежала к нему и хлопнулась перед ним на колени, труп ожил.
– Солить тебе жабры, доченька! – Далее труп разразился такой отборнейшей бранью, что даже Ларисса покраснела, а ведь она с детства привыкла к особой манере общения Майдаса, ее приемного отца, ведь это именно он, не удосужившись подстелить себе хотя бы тюфяк, валялся посреди Щукарей и вставать, похоже, не собирался. Он был такой же широкоплечий, как и раньше, и ноги его были толще бычьих окороков, но что-то изменилось в нем, куда-то ушла его грозная сила, так и прущая из него прежде. Майдас сильно сдал за то время, что Траст его не видел, и кадык на горле рыбака стал резче выделяться вместе с седой щетиной. – Доченька вернулась! Соскучилась по папке? Со всеми нашими уже поздоровалась? Все они тут, все-все. Вон мой племяш, твой братишка. – Майдас махнул толстой мускулистой рукой, указав на кучу тел, изрубленных алебардами. – Вон моя сестренка. Дура дурой была, и характер скверный, аж терпеть ее не мог, лет тридцать с ней не разговаривал, а все ж своя, кровинушка… Ну да хоть ты, доченька, жива.