Силаев Александр
Армия Гутэнтака
Александр СИЛАЕВ
АРМИЯ ГУТЭНТАКА
- Оформи его, Миша, - предложил Гутэнтак. - Лады. ...Сначала они шли, поддерживая друг друга хохотом. Под ногами шелестела осенняя желтомуть, в небе болталось нежаркое солнышко. Светило освещало им путь. Гутэнтак был в чернокожанной "куртке героя", Миша - так себе, в чем-то простом и белесоватом: полуплащ до колен, помятый и местами запачканный.
- Смотри, кошка, - говорил Гутэнтак, хохоча и подпрыгивая на месте.
- Мать мою, кошка, - смеялся и сгибался пополам Миша. - Господи, одуреть, живая кошка, ну не могу...
Он падал на землю, дергался и валялся. Катался, наклеивая на себя желтоватые и грязные листья. Поднимался - простой, семнадцатилетний. Со смехом вставал на ноги. Бросался догонять кошку. Та убегала. Миша опускался на четвереньки и пробовал лаять.
- Нормально, - говорил Гутэнтак. - Теперь вопрос на засыпку: что такое трансцендентальная апперцепция?
- Иди ты, - отмахивался Миша.
- Твою мать! - смеялся тот. - Так положено: стоя на четвереньках и хрюкая, ты должен отвечать магистру про апперцепцию. Ты моржовый хрен или юбер-бубер?
- Моржовый бубер. Назови хоть говном, только не оформляй.
- За ответ - пятерка, - торжественно возгласил Гутэнтак, подражая господину магистру.
Город не большой и не маленький: полмиллиона людей. Заводы. Фабрики. Театры. Десять Центров. Они заканчивали шестой, со флагштоком Фиолетовой Рыси. Кругом висела погодка, приятная им обоим: осенняя слякоть, утро, российский бурелом и перекосяк. Бурелом - это беседки с вырванными досками, разбитые песочницы и заваленные печатными листами дворы. Перекосяк - это внешний мир. Перекосяк - стиль жизни людей. Можно сказать, душа.
На недоделанную "куртку героя" Гутэнтак прицепил четыре заглушки: на любовь, страх, музыку и водку. Миша щеголял единственным зеленоватым значком. Заурядным для воспитанника, на жалость.
Летом он прошел испытание: закрытый дворик, мастер ведет бомжа.
- Твой экзамен, Миша, - произнес Валентин Иванович. - Я сказал этому человеку, что если он убьет тебя, мы его отпустим. Он без оружия, не бойся. Давай. За всю историю проиграли только двое наших.
Он встал в защитную стойку. Его удар - смерть (это ясно, не может быть по другому - парень заканчивает обучение). Он оказывал уважение незнакомцу, полагая, что его удар бомжа - тоже смерть. В таком случае не рекомендовано нападать. Он покачивался в нижней, выставив вперед руки.
Бомж пошел на него.
Миша расхохотался. Теперь он ясно видел врага.
Он чувствовал энергию противника, ее вялость и спутанность. Он ощущал слабость мускулов за зеленой рубашкой. Он видел плохие нервы мужчины. Он предвидел скорость, с которой тот может нанести удар. И куда он может его нанести. И чем. Бомж не тренирован. Никогда и никем.
Бомж сыграл не по правилам. Подобрал металлическую трубу в пяти метрах.
- Убью! - заорал он.
Миша легко ушел, злая труба ударила воздух.
- Идиот, - ласково сказал он. - Положи палку, иди ко мне. Больно не будет.
Ребята стояли полукругом, просветленный Валентин Юдин одобрительно качал головой.
- Сука, - хрипел мужик.
- Я люблю всех, - сказал Миша. - Я люблю даже тебя. Но это судьба, понимаешь?
Мужик метнул трубу, очень сильно и точно для такого мужика, как он. Та просвистела рядом, Миша ушел и теперь был напротив чужой агрессии, тухлой, затухающей - он был. Тот ударил, попал на блок, открылся. Теперь он, резко и ладонью вперед. Вес тела в руке, а противник шел вперед, насаживал себя на мишино движение.
Тела соприкоснулись. Удар разбил мозг. Вместо носа - бесформенность, каша, кровь. Одно атакующее движение, и экзамен сдан.
- Молодец, - флегматично сказал Валентин Иванович. - Завтра можешь не приходить. Пиши текст, сдавай психологию...
Это был обычай Центров, к семнадцати полагалось убить. У Центров многое в традиции: заглушки и черный цвет, групповуха и медитации. Сдать роман экзамен по литературе. Любой может написать роман. Желание, технологии, время. Скучно. Только вот убивать нескучно, признавались неоднократные чемпионы.
Сейчас у него восемьдесят две, а сто страниц установленная норма. Он писал фантастику про советские времена, раскручивая неомодерн в духе завуалированного постгуманизма. Речь шла о пионерах, упоенно собиравших металлолом. Три малолетних отряда соревновались в борьбе за переходящее красное знамя. В перерыве кто-то поцеловал Машу. А другой пригласил в кино. Любовный треугольник на фоне несданного в срок железа. Пионер Николаев рыдал, когда его отряд потерял переходящий флаг. К нему подошла растроганная Маша... и т.д. Одним словом, забористое фэнтази, как сказал ему Гутэнтак. Не хватает гестаповцев, которые бы их пытали. Какие гестаповцы? - недоумевал он. Полагаются гестаповцы, хмуро объявил Гутэнтак. Если ты хочешь, чтобы твой Николаев стал полноценным героем, он должен умереть в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. В советскую эпоху так было принято. Без этого элемента текст утрачивает свое историческое правдоподобие. А если он погибнет в поединке с драконом? предлагал Миша. Если он погибнет в поединке с драконом, то будет хуйня, отвечал ему всезнающий Гутэнтак. Надо работать с однородным материалом. Знал, наверное, чего говорил - сам Гутя числился в литераторах и писал очень сложный текст, обещая его трехуровневое прочтение.
Миша чуть обижался: забористое фэнтази - это ли не намек на уродство? Неомодерн и постгуманизм суть подлинные атрибуты эпохи, любой шаг в сторону - и ты евтушенко (никто не знал, что значит евтушенко как термин, но в обществе Гутэнтака это было заурядное ругательство наподобие слова "лох").
...Он упал на спину в аккуратно подметенные листья.
- Уи-уи, - повизгивал юный воспитанник Михаил Шаунов. - Да здравстуют поросята как народно-трудовой класс! Правительство задолжало свиньям. Давайте угондоним это жидовское правительство.
- Ну я убалдеваю, - радостно отвечал ему Гутэнтак, вечно-трезвый и умыто-расчесанный.
...Наркота была обязательной. Полугодовые лекции, раз в две недели увлекательный семинар. Курс читал просветленный Александр Берн. Семинары вела Кларисса. Пробовали все, но только ЛСД - не единожды. Берн усмехался: "я не могу себе представить воспитанника-наркомана".
Трое переспали с Клариссой (Центры, как известно, поощряли секс, хотя и допускали заглушку). В своих разноярких бикини она была красивее, чем без них. Колготки, юбки и блузки делали ее сексуальнее на порядок. Но пальто было уже перебором - в своем камышовом она была столь же обыкновенна, как без бикини. Заурядность не отпугивала. Кларисса казалась теплой и ласковой, такой впоследствии и оказывалась...
- А скажи мне, Михаил, что нам видится с позиций феноменологической редукции? - спросил он, подражая мастеру Клыку.
- Иди на хер, вася, - по-доброму ответил он Гутэнтаку.
- За ответ - шестерка, - резюмировал тот.
- Вы - моя любовь, Леонид Петрович, - сказал Миша, не вставая с земли.
Подобрал охапку листьев, подбросил вверх. Блекло-подсушенные листья упали ему на лицо, воспитанник не переставал улыбаться. Один листик угодил в рот. Миша с наслаждением пожевал.
- Вы - моя любовь, Леонид Петрович, - сказала девочка Ира в разгар контроля.
- Серьезно? - прищурился просветленный Леонид Клык, мастер философии и экс-вице-коадъютор.
- Серьезно, - подтвердила белокуро-джинсовая.
- Ты меня понимаешь? - спросил тридцатилетний мастер Клык.
- Не всегда, - призналась девушка. - Но разве для любви надо полностью понимать?
- А что ты хочешь? - допытывался мастер.
- Вас, - просто ответила Ирина.
Немигающие зеленые глаза смотрели на мастера во всю ширь.
- Неужели? - чуть растерянно усмехнулся он. - Ну хорошо.
Он подошел и поцеловал ее. Немигающие глаза закрылись. А затем по-настоящему и всерьез, забыв мир и себя, мастер Клык всосался в губы. Шестнадцатилетняя ответила. Прошла минута и две. Сорок глаз восторженно видело, как мастер Клык сосет губы их одноклассницы. Ни слова, ни смеха. Очень тихо и слышно, как жужжит старенькая лампа на потолке. Он оторвался от девушки.