Но продолжу про дембель. Ушивать, обшивать форму и готовить альбом было можно, а выдавать в эфир дембельский марш – нельзя. Нельзя было даже просто звуком его пропищать, без выхода в эфир. Что же меня тогда понесло на КП. Кстати и на КП мне появляться не рекомендовали. Пришёл, не ради того, чтобы в очередной раз испытать судьбу и не ради того, чтобы нарушить правила. Пришёл, чтобы выдать марш в эфир. Иногда наши безобидные желание пытаются ограничивать запрещениями. Нельзя только из-за того что просто нельзя. Вот такие «нельзя» для меня непонятны и я их как нельзя не воспринимаю.
Сел за датчик, представился: «Я 86-ой». Чтобы знать с кем общаешься, мы сами себе придумывали номера. Потом это разносилось по полку и точкам, и радисты знали кто и с кем общается. Номер радиста в эфире- это не есть открытый текст. Офицеры на это «Смотрели сквозь пальцы». Спросил у точек – доложат ли о марше. Вы знаете, как приятно, когда все точки пропищали, что не доложат. Все. Сразу. И в эфире наступила тишина.
Дембельский марш – это недолго. Вероятно, меньше минуты. А потом – благодарности и добрые пожелания. Всё зашифрованными кодами и сочетаниями, непонятными не только американцам, но и нашим офицерам. А им и не надо. Американцам, потому что нефиг нас прослушивать, а офицерам – «зачем вам это знать».
И ведь не доложили же. Спасибо вам однополчание. А через тридцать лет, Сашка нашёл меня в «Одноклассниках» и знаете, что написал? «Здравствуй, товарищ 86й». Надо же, запомнил! Мало, а как приятно. Нет, это не мало – это много!
А я довольный и окрылённый – обратно в роту. С Мишкой ещё давно мечтали: «Идёт снег. Его немного. Ещё нет сугробов, но земля уже белая. А мы такие, в дембельских ботиночках – хрум, хрум по снегу. А из динамиков – «Прощание славянки». А мы такие – хрум, хрум».
А вечером обычный развод и мы все, которые завтра на самолёт (два рядовых и три сержанта) – в наряды. В строю смех: «Товарищ старший лентенант, они же завтра улетают», «А если самолёта не будет?» А на следующий день самолёт был. Но за полчаса до нашего выхода объявили учебную тревогу и все, с кем мы хотели попрощаться (привыкли всё-таки) убежали на КП.
Я подозреваю, что тревогу тоже объявили в честь нашего отъезда. Мне вообще приятно внимание, а вот такое, так вообще. Даже не знаю, чем оно вызвано было и за что нам такая честь.
И мы по пустой, вымершей части – хрум, хрум дембельскими ботиночками. Падает редкий снег, небольшими хлопьями, а мы – хрум, хрум. А Сергей, который заведовал клубом (наш одногодка и радист, попал после учебного взвода в клуб, там и остался. Он на гражданке художником был) пустил по громкой «Прощание славянки». Ему не разрешали, а он включил. Спасибо. И с КП Барыга прибежал. Он на полгода младше. Прибежал попрощаться. Дезертировал на время. И вот мы такие идём, «Прощание славянки» звучит, снег падает, а мы хрум, хрум.
А самолёт был, но была ещё и трёхдневная очередь, потому что самолёты три дня не летали. Откуда у меня взялось ораторское мастерство? Очень не хотелось возвращаться в часть, не из-за нарядов, а чтобы не доставлять удовольствия взводному. Воззвал к согражданам, которых мы в течение двух лет, не зная сна и покоя, охраняли и в конце концов охранили. Попросил их снизойти к нам и не допустить поругания над нашим светлым желанием свободы. Не помню, что говорил дальше, но толпа снизошла. И всё. И «Прощай Охотский край, прощай туманы, море, сопки. Мы будем вспоминать тебя, Охотский край порою…»
Охотск, я знаю, что ты меня не помнишь. Не за что меня помнить, у тебя много таких было, а я тебя помню. Ты у меня был один. Мне есть за что помнить – за армию, за «подлипку», за однополчан. Они могли бы быть где угодно. Но так сложилось что всё это со мной случилось в Охотске – 2. В Советской Армии, в в/ч – 03218 А.
Обложка подготовлена автором.
Фото шеврона РТВ ПВО СА, взято из открытых источников