Сельская Латвия, где я служил, живет в основном на хуторах. Мой выездной день состоял из того, что, получив утром в совхозной конторе наряд, я развозил взвод по хуторам, днем собирал их на обед в совхозную столовую и вечером вновь объезжал на автобусе бригады, чтобы увезти взвод назад в часть. Тот злополучный день не заладился с самого начала — утром двое моих курсантов отправились в санчасть с кровавыми волдырями на пятках, по поводу чего замкомвзвода получил изрядный нагоняй от командира роты и тут же передал его мне, только уже в гипертрофированном виде. Потом еще конспект политзанятий: мой дембель проводил их за отсутствием во взводе офицера сам, предварительно визируя конспекты у ротного замполита; подошло время в очередной раз предъявить конспект, а я не успел его ночью подготовить. За что получил отдельный выговор. В общем, уезжал я в совхоз с испорченным настроением. Но затем вроде бы все пошло как обычно, так что я позабыл об утренних тревожных предзнаменованиях и расслабился душевно. Да так, что в столовой днем не досчитался троих курсантов — забыл про хутор, где они работали. Дело поправимое — вскочил в автобус и поехал за ними. Там-то все и произошло.
Возле ворот сарая стояли навытяжку трое моих солдат, а перед ними прохаживался офицер, в котором я с ужасом признал начальника политотдела дивизии. Этого старого полковника боялся даже наш батальонный замполит, что говорило о многом. Я поспешил к месту разворачивавшейся трагедии, в этом сомнений не было, и перешел на строевой шаг метров за пятьдесят.
Полковник слушал мой рапорт и смотрел мне в глаза так, что вся дальнейшая служба открылась мне в эту минуту, и видение то было безрадостное. Он опустил руку от козырька фуражки и сказал, вбивая в меня каждое слово:
— Только что двое твоих курсантов вешали своего товарища. Если бы не мы с начальником штаба, ему не жить.
Земля подо мной ушла куда-то вниз, но я не упал, а на мгновение воспарил и, невесомый, посмотрел на командира, наверное, как-то необычно, потому что полковник насупился больше прежнего.
— Товарищ полковник, этого не может быть. Вы ошибаетесь.
Сказать начальнику политотдела учебной дивизии подобное, будучи двадцатилетним «молодым» сержантом, — для этого нужно пребывать в серьезном шоке. Мой визави так растерялся, что даже не ответил мне, а быстро повернулся и запальчиво крикнул куда-то за спины белых и уже явно неживых курсантов:
— Юрескул, где ты? — Из сарая показался второй полковник, которого я прежде никогда не видел, но по фамилии знал, что это начштаба дивизии. — Сержант не верит, что эти двое вешали третьего!
Начштаба одновременно с кивком головы произнес:
— Вешали.
Отсюда и до той минуты, когда старшие офицеры уехали, я происходившее помню нечетко. В это время полковник беспрестанно ходил между мной и коротким строем солдат, что-то резко и быстро выговаривая мне. Наконец он остановился и отдал приказание:
— Взвод немедленно в часть! Этих преступников арестовать и на гауптвахту, дальше пусть следователь решает, что с ними делать. Сегодня в девятнадцать ноль ноль твой комбат и замполит батальона майор Мороз должны быть у меня в кабинете. Выполнять!
Упоминание комиссара батальона тотчас привело мои мысли в надлежащий порядок. У меня еще было свежо впечатление от воспитательного мероприятия, которое майор Мороз учинил недели за две до этого в «постоянном составе» батальона. Тогда двое дембелей из танкоремонтной роты попались на самоволке. Утром майор приказал надеть на них общевойсковой защитный комплект (сплошь резина плюс противогаз), а также и на командира их отделения «молодого» сержанта — за недонесение, отвел в гарнизонный спортгородок и гонял их бегом по стадиону до тех пор, пока, в очередной раз упав, они уже не смогли подняться — все трое были без сознания. Одежда на них под резиновым коконом промокла насквозь и сочилась потом. Их облили водой, и затем они еще несколько часов до обеда маршировали по плацу, а после обеда грузили металлолом в парке.
Офицеры уехали. Я молча обошел курсантов, по-прежнему стоявших не шевелясь, сел на порог сарая и закурил. То, что наговорил мне полковник, я всерьез уже не принимал. Эти трое салажат, на которых форма промокла не меньше, чем на тех самовольщиках, были не только друзьями, но и земляками, что в армии ценится очень дорого. Произошло недоразумение, в этом я не сомневался, но думать об этом не хотелось.