— Прокуратурой их не испугаешь. Писать надо в «Красную Звезду». Они журналистов боятся, это точно. Только посылать бесполезно: пока суд да дело, нас уже здесь не будет.
Я растерялся. Писарь вернул мне письмо и сказал:
— Напиши в двух экземплярах, собери подписи. Один экземпляр отдай Сорокину, пусть сожрет его. А за второй поторгуйся. Придумай, что можно с подполковника содрать. Выторгуй каждому по два одеяла, не то скоро зима, околеем тут все ни за грош. На большее не потянуть.
Утром поступил приказ строиться на развод всему Управлению: и личному составу, и штабу. Такое случалось крайне редко, обычно у офицеров был свой развод. Партизаны передали через дежурного по части, что строиться будут в казарме, если офицерам надо, пусть поднимаются наверх. В этом состояла персональная месть Сорокину: с его животом подняться к нам на верхотуру было делом непростым. Все лежали на нарах и вслух гадали, что нам ответят, когда прибежал дневальный и с порога крикнул:
— Идут!
Мы быстренько построились в дальней части прохода, так что прибывшим офицерам волей-неволей пришлось встать на левом фланге. Для них это было позорно, но потребовать от нас перестроиться они не посмели. Прошло с четверть часа, и наконец лестница загудела под тяжелыми шагами. Подполковник ввалился в казарму с лицом кирпичного цвета и вздувшимися венами на трапециевидной шее.
Дальше все покатилось по знакомому сценарию. После рапорта и приветствия, на которое ответил только офицерский строй, подполковник вызвал тех двоих (из них в действительности только один был офицером, лейтенантом, другой — прапорщик) и влепил каждому по такой плюхе, что лейтенантик тут же растянулся на полу, а прапорщик, жилистый гад, отлетел шагов на пять, но равновесие удержал. Сорокин повел из-под бровей бульдожьим взглядом и пророкотал:
— Все! Инцидент исчерпан. Кто мне звонил? Выйти из строя.
Я вышел, готовый получить удар кулаком размером с литровый чайник. Я и боялся, и надеялся, думая, что на этот раз партизаны сорвутся по-настоящему. Но подполковник бить меня не стал. Он посмотрел сверху вниз недоуменно и с досадой в голосе сказал:
— Так ты, говнюк, срочник! — И, набирая децибелы: — Да как вы, товарищ младший сержант, посмели среди ночи беспокоить командира части! Да как ты смел угрожать мне!
Ну и так далее, долго пересказывать. Я дождался паузы и сказал, что письмо уже передал местному жителю, который обещал в понедельник, отправляясь в город на работу, занести его на почту; дело было в субботу. Этот ход предложил мне писарь, пояснив, что за два дня торгов я смогу «отоспаться на командире».
— Кем ты меня пугаешь? — В голосе подполковника появилась усмешка. — Прокурор мой лучший друг, мы недавно с ним семь трупов закрыли!
(Несчастный случай в одной из рот, к слову сказать, не единственный.)
Дальше его опять понесло, я не перебивал, но в следующую паузу вставил:
— Письмо не в прокуратуру, письмо в «Красную Звезду».
Следом за этой фразой произошло то, во что я никогда бы не поверил, если б не оказался тому свидетелем. Подполковник тут же, не тратя ни секунды на осмысление услышанного, скомандовал:
— Батальон, разойтись! — И, полуповернув ко мне голову, добавил негромко: — А ты за мной.
Следующие два дня я провел в долгих задушевных беседах с глазу на глаз с человеком, при упоминании имени которого трепетали все в батальоне. Ко мне он был внимателен и обращался исключительно по-граждански:
— Послушай, Виталик, — говорил он после очередных расспросов о моей доармейской жизни, — ты требуешь невозможного. Я не могу сломать людям жизни, это слишком жестоко. Давай сойдемся на чем-нибудь другом, но письмо надо вернуть.
— Что же тут жестокого? — спрашивал я с мягким удивлением. — Все по Уставу.
Дело в том, что вместо дополнительных одеял я потребовал «неполного служебного несоответствия» лейтенанту и прапорщику. Что означало для одного—пробыть в лейтенантах до конца службы, а для другого — быть уволенным с «волчьим билетом». Я обязался передать подполковнику дубликат письма с шестьюдесятью подписями в обмен на соответствующие моим требованиям документы, которые хотел сам отправить в штаб нашей дивизии.
Два дня я ходил, не обращая ни на кого внимания, и два дня все штабные офицеры уступали мне дорогу. Два дня Сережка Гарипов, еще не оправившийся от побоев, с опухшим лицом и жуткими кровоподтеками под глазами, канючил, чтобы я бросил эту затею, потому что его затаскали в штаб и он уже стал заикаться от страха перед своей будущей службой, которую ему там в красках описали. Я ему говорил, чтоб не верил. Два дня командирский шофер, такой же, как я, срочник, обхаживал меня, пытаясь выяснить, кому из гражданских я передал письмо. Два дня я был центром всеобщего внимания — уважения, ненависти, зависти, восхищения. Должен признаться, это приятно. Я еще не знал, насколько такое внимание может быть опасно. Но скоро я узнал.