Того солдата перевели в другую часть, в другой гарнизон, как он служил потом, я не знаю, надеюсь, все утряслось, хоть и трудно в это поверить — не в оранжерею ведь его поместили. Сейчас в его тяготах я виню взрослых: родителей, которые умудрились вырастить сына вдали от мальчишеского коллектива, и наших офицеров, что, не разобравшись, не вникнув в существо проблемы, взялись разрешить ее на манер гордиева узла.
— Неужели офицерам выгодна дедовщина? — вопрошал кто-то из делегации Общественной палаты и, кажется, был искренен в этом своем изумлении (я все больше укрепляюсь в подозрении, что где-то в Москве существует инкубатор, в котором выращивают будущих представителей народа).
Первые полгода службы я провел в учебке (Школа младших командиров — так называется это богоугодное заведение официально, выпускает она младших сержантов, командиров отделений). После обеда мы обычно трудились в парке (техническом, не садовом) подсобниками у военных строителей, возводивших там новый громадный ангар для ремонта танков. На дворе стояла зима, и самой дефицитной вещью в нашей учебной роте были рукавицы. Ротный старшина выдал их только трем взводам, тогда как взводов в роте было пять, но и те, кому посчастливилось обзавестись столь нужной в морозы вещью, нежились недолго: скоро из-за постоянной работы с цементным раствором и кирпичами рукавицы изорвались. Так что к середине зимы уже вся рота осталась без них. Вот как-то нашему отделению приказали разобрать в парке здоровенную кучу кирпича. Куча была укрыта толстым слоем снега, из-под которого мы голыми руками вытаскивали кирпичи и тасовали их: битые направо, целые налево. Прослужили мы все к тому времени не так чтобы долго и поэтому не со всеми иллюзиями еще расстались. Поминутно суя каменеющие руки в карманы шинелей, мы глухо, чтоб не расслышал сержант, ворчали и кляли армейскую жизнь. Внезапно показался комбат, он шел в романтической задумчивости прямо на нас. Все курсанты как один вытащили красные обмороженные руки из карманов и начали с усердием ковыряться в снегу. «Сейчас он увидит, — шептали мы друг другу, — сейчас он узнает». Комбат подошел, мы дружно вытянулись по стойке «смирно», кисти, однако, не прижав к бедрам, а развернув тыльной стороной вперед, словно они уже не повиновались нам, — так их было виднее. Капитан рассеянно оглядел нас и сказал:
— Медленно, бойцы, медленно работаете, не успеете до ночи, — и добавил, оглянувшись на сержанта: — До ночи надо успеть!
В ту минуту я, что называется, понял службу до самой ее сердцевины. Между прочим, обмороженные тогда кисти рук мне потом лет двадцать не давали покоя.
Каким образом комбат мог заставить нас ежедневно по много часов копаться в снегу голыми руками, таскать каменщикам ящики с раствором, перекидывать по цепочке обледеневшие кирпичи? Да мы бы на второй день устроили сидячую забастовку. Но подобное нам и в голову не приходило, потому что рядом стоял сержант. В линейных частях роль этого держиморды играет «дед». Без них офицерам пришлось бы самим работать с подразделениями, требовать от старшин нормального вещевого довольствия (рукавицы-то наши прапор «двинул», это и ежику понятно), вообще шевелиться. А так дешево и сердито: поставил «дедам» задачу, а сам — домой. Как там «поставленная задача» будет выполняться, какой кровью, какими слезами — его не волнует. Главное — она будет выполнена, в этом ни у какого офицера сомнений нет, если только он «нормально живет» с «дедами». И тут приезжает из Москвы ласковый дядечка и в изумлении разводит руками: «Неужели офицеры заинтересованы в дедовщине?» Да, дядечка, заинтересованы. Скажу больше — они ее всячески стимулируют. На моих глазах сержант влепил наотмашь раскрытой ладонью оплеуху зазевавшемуся курсанту, а замполит батальона, комиссар, отец родной, присутствовавший при этом, тут же отвернулся и пробормотал скороговоркой: «Ну, ну, Гусаков, потише, потише».