Нам говорят: «Поставим на сержантские должности сверхсрочников, они наведут порядок».
И что изменится? Число командиров взвода увеличится на трех дармоедов, только и всего. Если прежде взводный ставил задачу дедам и ретировался домой, то теперь он будет ее ставить сержантам-контрактникам, а те уже перепоручать «дедам» и ретироваться вслед за лейтенантом.
Кроме того, надо иметь в виду, что сержанты-контрактники из космоса не упадут и выпускники МГИМО или МГУ не поедут по комсомольскому призыву спасать родную армию. На сверхсрочную останутся уже знакомые нам «деды», причем далеко не все, а лишь те из них, кому в армии комфортнее, чем на гражданке. Делайте из этого выводы сами. Я уже не говорю о том, что имеется многолетний опыт приема на службу по кратковременному контракту — корпус прапорщиков, это вопиющее позорище российской армии, доставшееся ей в наследство от советской. Он, этот корпус, получит теперь достойное приращение в виде сержантов-контрактников.
«Нужно учредить военную полицию! — слышится новое предложение. — Если сделать ее независимой от Минобороны, она сможет контролировать дисциплину в армии».
В мое время в армии существовал институт Особых отделов (если я верно понимаю ситуацию, его-то как раз и намереваются реанимировать под новым названием; Комитет с помощью этого троянского коня довольно эффективно наблюдал за военными повсеместно и на всех уровнях). Был особист и в нашем гарнизоне. Неприметный такой капитан (наиболее распространенное звание в строевых частях), молчаливый, спокойный, ходил постоянно с кожаной папочкой.
Раз в полгода перед выпуском учебных рот особист обходил батальоны с лекцией об успешно проведенных Комитетом операциях. Читал он ее и перед нами. Что-то они тогда раскрыли, кого-то обезвредили, шпионов, кажется. Я толком не понял, потому что почти сразу после начала лекции уснул, как, впрочем, и вся остальная рота. Мы спали везде, где удавалось присесть, за исключением столовой. Капитан, должно быть, к этому был готов, потому что, устроившись за трибуной, вынесенной на Большой проход казармы, опустил голову к тексту и до конца выступления на аудиторию не смотрел.
Я тогда еще не знал, что случай устроит мне личное знакомство с этим лектором.
Уже на четвертом полугодии службы мне во время ночной драки в туалете сломали челюсть. Не на кого пенять, сам виноват — прозевал удар. Сказав дневальному, что прихватило сердце, я поплелся в медроту, где промаялся до утра и был после завтрака увезен военврачом на его «Жигулях» в окружной госпиталь. Но еще до этого, даже, кажется, до подъема ко мне в палату вошел молчаливый капитан. Он сел на соседнюю с моей пустую койку, раскрыл на коленях папочку, достал из внутреннего кармана кителя ручку и, посмотрев мне в глаза, коротко приказал:
— Рассказывай, как было.
Я объяснил, что ночью в казарме впотьмах запнулся за чьи-то сапоги, полетел наземь и со всего маху ударился лицом о табуретку.
— Угу, — произнес капитан, после чего закрыл папочку, убрал ручку и ушел; больше мы не встречались.
Не сомневаюсь, что особист остался мною доволен, так как я не стал нагружать его лишними заботами. Хотя, рассуждая здраво, какие же они лишние? — самые что ни на есть насущные. Однако его заботило не то, что происходит по ночам в казармах подведомственного ему гарнизона, а то, стану ли я подавать рапорт. Неужели ему было неизвестно, как в соседней с нашей казарме отдельного инженерного батальона «деды» ночами устанавливают башню из трех тумбочек и табуретки, загоняют на верхотуру молодого и заставляют его петь гимн, пока они внизу пьянствуют; весь гарнизон об этом знал. Или, думаете, особист не знал, к кому из офицерских жен лазает наш лихой сержант Мишка Флейшар? Может быть, особист не знал, что творится в отдельном учебном медсанбате, где повесился курсант, обвинив в предсмертной записке сержанта? Все он знал. И ничего не делал.