С этого места я не могу двигаться дальше. На этом месте лучше всего заорать. Что в это мгновение означает пачка сигарет и банка консервов, незнакомыми руками положенные на постель незнакомцу – всего лишь по той причине, что видели его страдания? Это символ в такие часы, обещание твердо верить, верить в человечество – вопреки всему…
Вечером в зале заметно волнение. Распространяется слух о новом транспорте, кроме того, говорят о приказе, по которому всех военнопленных будут лечить их же врачи, поскольку русских врачей из-за нового транспорта едва ли хватит на своих раненых.
«В день моей операции? – пронзает меня мысль. – Тогда ногу мне будет ампутировать немецкий врач… Тогда для меня больше не существует опасности… Тогда я точно выкарабкаюсь…»
Я выпытываю у всех подробности. Надеюсь, это не грязные слухи, как сотни тех желанных слухов, которыми мы ежедневно переполнены, однако которые в совокупности лишь фантазии, зарождающиеся в отхожем месте. Нет, на этот раз похоже на правду… Ах, это была бы самая разумная правда на свете! Разве не бюрократическое безумие, что военнопленные врачи, которых также держат в заключении, не могут помогать даже собственным товарищам? И разве не самое естественное, чтобы этих пленных врачей, вместо того чтобы держать в лагерях, по приказу превратив в бесполезных людей, чем они тяжело наказаны, когда им выпадает оказывать врачебную помощь своим товарищам – вместо того чтобы иметь возможность спокойно выполнять свою работу и профессионально помогать соотечественникам?..
После ужина – как всегда это «черная каша», грубая перловка, которую не переваривают ослабленные желудки, – я вижу, что впервые с тех пор, как лежит в палате, человек с отстреленными яичками поднимается с койки. Он, широко расставляя ноги, подходит ко мне и смотрит так, словно я пробудил его от страшного сна.
– Слушай, скажи-ка, – заговаривает он, – вот ты образованный и должен знать – без них можно?
– Что ты имеешь в виду? – озадаченно спрашиваю я.
– Понимаешь, – он расстегивает кальсоны, делает короткое, отсекающее движение, – у меня больше ничего нет, так ведь?
Сказать ему правду? Не могу.
– Да нет, – говорю я, – думаю, все же… Только детей не будет, пожалуй…
– Вот как… – хрипло говорит он, – детей не будет…
Некоторое время он молчит, пару раз вздыхает, вытаскивает фотографию из рубашки, подносит ее к моим глазам. На ней крупная симпатичная девушка – настоящая родильная машина, как сказал бы Брюнн.
– Моя жена, – говорит он коротко. – Мы не могли позволить себе иметь детей, денег не хватало. А она хотела шестерых, шестерых минимум. Без детей что за жизнь, повторяла она…
Он возвращается на свою койку, вытягивается и больше ни с кем не говорит, пока его не отправляют в Сибирь.
Когда следующим утром меня относят в перевязочную, у стола действительно стоит австрийский полковой врач, седой, суровый господин.
– Вот и наш младшенький! – говорит изящная сестра милосердия и ободряюще улыбается мне.
Тот оборачивается и некоторое время молча меня рассматривает.
– Ну и что у вас? – наконец спрашивает он.
– Мне должны ампутировать! – устало говорю я.
– Ампутация? Глупости! – перебивает он.
Я широко открываю глаза, он снимает повязку, вытаскивает дренажную трубку, вводит инструмент в раневой канал, недоверчиво качает головой.
– Неслыханно! – бормочет он про себя. – Чем вас лечили последнее время?
– Йодом, господин полковой врач!
Я вижу, что у него готово сорваться резкое слово, но рядом стояла русская сестра.
– Об ампутации пока не может быть и речи, – коротко бросает он.
Мои раны тщательно чистят, обкладывают влажными компрессами, больше ничего. Все только вполовину болезненно, по сравнению с манипуляциями прежних врачей. От неожиданного оборота я так возбужден, что, повинуясь безотчетному порыву, хватаюсь за его руки.
– Спокойно, спокойно, – резко говорит он, но по его лицу пробегает улыбка. – Следующий, пожалуйста…
–
Я лежу в койке с таким чувством, будто мне сказали, что наступил мир. Я глажу свою ногу и напеваю про себя. Возможно ли это, Боже? Не лихорадочный ли это бред? Я щиплю спасенную ногу, тру себе глаза, ощупываю лоб. Нет, я бодрствую, ведь сейчас утро. И все, все – правда…
В полдень приходит Под.
– Меня не будут ампутировать, Под! – кричу я ему навстречу.
Под уставился на меня:
– Что? Я думал, сегодня?
– Австрийский врач… «Глупости!» – сказал он, представляешь?
– «Представляешь»! – зло говорит он. – Ну не свиньи ли эти чертовы фельдшеры?