– Нет, Под! Тот наш врач с неподвижным взглядом был хорошим человеком!
– Держи карман! И что мне от его доброты, если бы она стоила мне деревянной ноги? Боже мой, – продолжает он, – мне следовало раньше узнать об этом! А я не решался подняться сюда! Все время думал: «Уже произошло!»
– Слушай, – весело говорю я, – скоро я выздоровею вместе с тобой! Только не спеши…
Он хохочет.
– Постараюсь. Боюсь, в Сибири нам не будет так замечательно, как здесь… – Он роется в карманах больничного халата, выуживает два куска сахара. – Это тебе послал Шнарренберг, он тоже думал, что сегодня… Ну хватит об этом!
– Хочешь сигарету, Под? – спрашиваю я.
– Парень! – восклицает он. – Откуда такое богатство? Конечно, хочу…
– Один австрийский офицер принес, пока я спал!
– Добрые сердца у этих парней, нужно признать! – несколько покровительственно говорит Под.
Мы усиленно дымим.
– А что с тем человеком, раненным в грудь? – вдруг спрашиваю я.
Под качает головой:
– Ах, краше в гроб кладут…
Наконец он встает.
– Ладно, пойдем в наши хоромы, – говорит он. – Между прочим, мне уже не приходится карабкаться на четвереньках, – гордо добавляет он.
Я заставляю его взять пару сигарет.
– Дай и Брюнну с Шнарренбергом по одной, Под!
– Ясное дело! – коротко отвечает он. – Как бы тебя опять не отправили вниз!
В тот же вечер приходит австрийский лейтенант, подходит к дровосеку, садится на его постель. Я выжидаю некоторое время, затем зову:
– Господин лейтенант…
Он тотчас подходит.
– Ну, – говорит он, улыбаясь, – похоже, сегодня у вас дела получше?
– Господин лейтенант, я хотел бы…
– Вы выглядите почти веселым! – перебивает он меня. – Пару дней назад я серьезно за вас опасался…
– Да, и тогда вы…
– Наш врач знает свое дело, верно? – снова перебивает он меня. – Знаменитый венский профессор. Я говорил с ним о вас.
Я бросаю попытки поблагодарить его; вид у него не такой, какой обычно бывает у лейтенантов, характерное лицо художника с красивыми горящими глазами.
– И что он сказал? – с напряжением спрашиваю я.
– Грандиозная халатность. Ваши раны пришли в такое опасное состояние исключительно в результате неправильного лечения. Он надеется покончить с нагноением в три-четыре дня. Уже пора и для вашего нежного организма…
– Значит, я выздоровею? – тихо спрашиваю я.
– Если ничто не помешает, то непременно.
– Тогда, – продолжаю я, – по меньшей мере половина этих бедняг потеряли свои конечности без видимых причин?
– Без сомнений! – твердо говорит он. – Больше половины – две трети по врачебным причинам.
Я снова замолчал.
– Скажите, господин лейтенант…
– Между прочим, меня зовут Брем, – перебивает он.
– Господин лейтенант Брем, отчего наши военнопленные врачи не могут нас лечить?
– Этого никто толком не знает, – подавленно говорит он. – Предполагают, что тогда, по сравнению с русскими, оказалось бы слишком мало калек. И слишком мало умерших…
Три дня спустя меня переводят вниз. Под и Брюнн подскакивают на койках, когда я появляюсь вновь.
– Да здравствует Австрия! – восклицает Под.
Его доброе лицо сияет, как полная луна, смягчаются даже жесткие черты лица Шнарренберга.
– В газетах по-прежнему ничего о мире? – приветствует он меня.
– Вас снова вниз? – спрашивает человек с ранением в грудь. Вопрос звучит так, словно это его злит.
Изящная сестра милосердия распорядилась освободить мою прежнюю койку. Это графиня Урусова, по имени Лида, узнал я от лейтенанта Брема. Теперь мне ясно, откуда изящные туфельки, шелковые чулки, ухоженные руки – и недостаточные знания. Все сестры милосердия этого лазарета – дамы из общества, многие из них – аристократки. Крупная брюнетка, энергичная и резковатая, возможно даже, прибалтийская немка – и оттого любезна с нами, поскольку питает тайную симпатию и из-за этого может быть обвинена в государственной измене. Плевать: моя постель чиста и перестелена, на ночном столике стоит даже букетик анютиных глазок в пустой консервной банке.
Все вокруг почти что полностью изменилось. Четверо драгун из соседнего с нашим полка исчезли – двое отправились в Сибирь, двое умерли, сообщает Под. В нашу палату попадает и малыш Бланк; этого он добился благодаря изящной сестре. Среди прочих человек с ранением в грудь – старожил. Через пару минут он сообщает мне, что уже наполовину здоров.
Раны мои быстро заживают. Я могу без страха поднимать одеяло, запах тления уже не ударяет мне в лицо. Мои температурные кривые день за днем становятся все короче, ночи – без грез. Рана на левой ноге, над коленом, уже закрылась, воспаление вверху правого бедра начинает чесаться, а значит, заживать.