Но я не собиралась сдаваться. Я хорошо знала, что со мной будет, если меня захватят. Оставалось только одно: попытаться бежать. Если очень повезет, то можно вернуться в Багдад большой осторожностью я вернулась к тому месту, где оставила свою лошадь. Мое отчаяние росло при мысли о том что ничем не могу помочь пленникам. С другой стороны мне было очень жаль убитых солдат и офицеров. Некоторые из них в пути стали выказывать мне знаки симпатии и даже рассказывать о своей жизни… И вдруг это все закончилось.
Моя лошадь проявляла нервозность, мотала вверх-вниз головой. Я подумала, что она может начать бить копытом землю или ржать, и это выдаст меня. Надо было уходить, и как можно скорее. Отойти к тростниковым зарослям и ждать там до ночи. А потом бежать под покровом темноты и при свете луны. Как я и сделала. Арабы продолжали заниматься своим делом, а я, отъехав от них, была во власти смешанного чувства страха и сочувствия к моим товарищам по путешествию. Я долго шла пешком, ведя лошадь под уздцы. Животное привыкло ко мне и следовало за мной как собачка. К счастью, луна светила достаточно ярко. Недостаточно, чтобы ехать верхом, но света вполне хватало, чтобы передвигаться пешком.
Я понимала, что мои шансы минимальны, но я должна была верить в свою звезду. Я хотела верить, что со мной ничего не и это ощущение овладевало мной и придавало мне силы.
Всю ночь я провела в пути без остановок и отдыха. Всякий раз, когда я останавливалась от усталости, вид арабов, выбиравших женщин и детей, заставлял меня продолжать путь.
Я удалялась от реки и шла вдоль какого-то рва, и мне показалось, что это верный путь к Багдаду. Вскоре я поняла, что добраться до Багдада невозможно. Если меня не найдут арабы, напавшие на нас, то солнце и жажда ускорят мой конец.
Друг я испугалась, осознав, что моя лошадь тоже долго не протянет в этой засушливой пустыне. Мне ничего не оставалось, как вернуться к реке, от которой я отошла уже на шесть или семь миль — около трех часов пути.
Я пошла в том направлении, которое мне показалось верным, старясь укрыться под редкими деревьями вдоль рва. У Фурата кровоточили копыта, и он заметно хромал. У меня начала болеть голова, на коже появилось жжение. В довершение ко всему ров закончился и превратился в глубокий овраг. Эта дорога не могла привести куда-либо. Мне ничего не оставалось, как вернуться и попытаться до наступления ночи выйти на правильную дорогу.
Фурат остановился. Ему нужно было напиться. Из его пасти шла пена, конь смотрел на меня и устало дышал. Потом он упал на бок с глубоким вздохом, как будто уже не собирался когда-либо вставать.
Какое-то время я пыталась поднять его. Потом начала плакать, чего никогда до сих пор со мной не случалось. Я не хотела, чтобы Фурат умирал, да и сама не хотела умирать.
Я вдруг увидела, насколько я ничтожна в этой пустыне. Я вспомнила об огромном расстоянии, которое надо было пройти до реки, и прилегла рядом с лошадью.
Это место было подходящим для смерти, впрочем, как и всякое другое. Я почувствовала глубокое облегчение, что больше не надо бороться. Это ощущение меня успокоило. Фурат все-таки будет со мной, я закрыла глаза и представила, как я снова буду ехать на нем верхом.
Я нашел Ламию-пашу без сознания около трупа ее лошади. По правде сказать, дело было не совсем так. Один из сержантов Мусса Кансу прочесывал местность и увидел мертвую лошадь. Он подошел и увидел девушку. Убедившись, что она жива, он послал солдат за мной. Чудо спасло жизнь Ламии. Мы часто говорили об этом. Чудеса иногда случаются.
Три месяца тому назад меня назначили на должность лейтенанта. Это было в тот же день, которым обозначили мой день рождения — 14 июня 1915 года. Эта дата была так же хороша, как и любая другая, и, когда мне предложили сменить ее, я отказался. И так хорошо.
Я был одним из пажей, которым было поручено сопровождать Абдул-Гамида, настоящего султана, в те дни халифа верующих, пока он не был свергнут Комитетом. Потом было принято решение, что его дворец не может вместить столько челяди и что некоторым из нас придется выехать. Согласно книгам мне было восемнадцать лет, и я вместе с другими пажами был направлен в Военную академию в качестве стипендиата империи.
Может быть, я и не выбрал бы эту карьеру. Мне нравились книги, исторические документы, старинные вещи. Меня приучил к ним мой опекун, шеф евнухов Селим-бей. Этот человек испытывал настоящую страсть к вещам, он считал, что у красивых вещей есть своя душа, и он обращался с ними с пиететом и исключительной осторожностью.