Нехватка ровного места, пригодного для застройки, вынуждала людей обходиться без палисадников и заборов, которые так славно закрывали европейские дома от уличного шума. Но в настоящий ужас путников привело то, что тут по главным улицам, где было чуть–чуть просторнее, бежали зловонные потоки, из которых жители брали воду для своих садов. И непонятно было — то ли это вода с гор, то ли бытовые стоки, то ли все вместе…
Они втайне подозревали, что теперешнее восприятие мира омрачено у них той трагедией, знание о которой затаилось внутри. Однако это ничего не меняло вокруг — это не избавляло их от горя и не делало виденное ими более гармоничным. Они просто старались не говорить об этом. Единственное, что оба вдруг обнаружили, было связано с их личной утратой. Они обнаружили, что боль от нее ушла, незаметно, исподволь — как будто была снята какой–то мистической рукой. И чувствовалось, что ушла навсегда.
Облегчение, ровное и расслабленное, спокойное и безмятежное, как море в штиль, завладело ими, и в нем не чувствовалось ни предательства, ни черствости души, ни эгоистического стремления отречься от ушедших любимых. Мама и жена спокойно удалилась от них в беспредельную синеву, не оставив даже облачка по себе.
«В самом деле, — думал Гордей, — клин клином вышибают. Эта трагедия с Грибоедовым спасет отца. Отец сейчас много думает, и в итоге поймет, что мама ушла после болезни, в силу того, что окончился ее срок пребывания на земле, а не потому что кто–то совершил над нею акт насилия, и перестанет кручиниться. Он будет именно радоваться, что именно так случилось, а не иначе, что мы до последнего вздоха были с мамой. Мы не оставили ее».
Действительно, приблизительно так размышлял и Дарий Глебович, мысленно ощупывая себя, как ощупывают люди зарубцевавшиеся раны, и не находя больше болевых точек. Он прикрывал глаза и благодарил Бога, что этот стержень, так долго режущий его изнутри, терзающий дух и волю, наконец извлечен из него милостивой рукой Всевышнего. Как приятно, как свободно теперь ему дышится!
— Я представляю, как тут опасно ходить зимой, когда все сковывает мороз, — отвлекаясь от своих дум, сказал Дарий Глебович. — Скользко, наверное, неописуемо. Посмотри, какие тут рытвины от этих ручьев. Основное разрушение производит большая скорость течения. Запомни это, друг мой.
— Ну и масса воды тоже? — откликнулся точно так же задумавшийся его сын.
— Конечно, и масса, — согласился отец.
— Неужели тут бывают морозы? — удивился Гордей. — Это же такой далекий от севера юг?
— Все верно, голубчик. Но тут — высокие горы с ледниками. Гляди, здесь даже летом холодно, едва исчезает солнечный свет.
— Это да… — согласился мальчишка.
Разговоры кое–как отвлекали их от созерцания этого мрачного, не понравившегося города. Никакой эмоциональной отзывчивости не вызывала его старина, никакого представления об истории не несли его бессистемно нагроможденные убогие и как–нибудь возведенные лачуги восточного типа и его виды.
Здесь все было плохо: даже торговля шла вяло, и людей на улицах было меньше…
И путники с облегчением вздохнули, когда Ереван остался позади.
— Отец! — сумасшедшим голосом закричал Гордей. — Отец! Это Пушкин! Вон он, спешился и присел на валун! — указывал куда–то влево от дороги Гордей, которого сразу же начала бить нервная дрожь.
Просто счастье, что отец Гордея был именно лекарем. Поэтому он не поддался на провокацию, не оглянулся в сторону, куда указывал сын, и не поднял крик следом, а внимательнее присмотрелся к нему. Спокойным жестом взял за руку, нащупал пульс… Потом губами прикоснулся к челу. Нет, сердцебиения не было, жара не было — сын был здоров. А меж тем он продолжал кричать:
— Дайте лошадь! Отец, прочь с телеги! Помчали к нему!
Не ожидая дополнительных распоряжений, перепуганный и ничего не понимающий Василий Григорьевич, взявший на себя иные дорожные обязанности, подвел к ним лошадей, которые сейчас шли свободными, отдыхая от седоков. Но делать им было нечего, пришлось опять подставлять спины под них.
Уже вскакивая на коня, Дарий Глебович глянул налево и заметил сидящего на валуне человека, характерная посадка головы которого, разворот плеч, застывшая линия рук и профиль указывали: да, это был Пушкин Александр Сергеевич, собственной персоной и в полной яви. Он был в накидке, предохраняющей от переменчивой горной погоды, и в кепке с козырьком, тень от которого надежно закрывала глаза от солнечного блеска. Расстояния между ними было с треть версты, но ошибка исключалась. Конь его, зашедший за валун и щиплющий траву чуть пониже по склону, был скрыт от глаз, если смотреть со стороны дороги. Дарий Глебович крикнул Зуеву остановить обоз и вслед за сыном помчался вперед. Дорога шла под легкий уклон, лошади бежали споро.