— А теперь он показался мне подавленным, раздражительным.
— Так это теперь… Побила его жизнь, конечно. А тогда он постоянно проказничал. Вот, например, приехали мы в Горячеводск. Там обязательно надо было зарегистрироваться в книге коменданта, как делали все посетители вод. За это взялся Александр Сергеевич, сказал, что всех запишет. Я видел, как он сидел во дворе на куче дров и с хохотом что–то писал. Но я ничего предосудительного заподозрить не мог. Оказывается, он записал в книге, что прибыли лейб–медик Диляков и недоросль Пушкин. Я едва убедил коменданта, что я не лейб–медик, а просто врач, и Пушкин не недоросль, а титулярный советник, что он вышел с этим чином из Царскосельского лицея.
— И что ты после этого сказал Александру Сергеевичу?
— Сказал, что исправил запись.
— А он тебе?
— Ничего не сказал, немного подулся и все. Но скоро мы расстались. Я погрузился в новую работу, а он спустя некоторое время поехал дальше. Однако эта встреча еще долго бередила мое воображение. Вскоре я достал «Руслана и Людмилу», перечитал и убедился, что имел честь познакомиться с гением и больше на него не обижался за опасные шутки.
Покачивание повозки, ласковое весеннее солнышко сделали свое дело — путешественников склонило ко сну. Дарий Глебович не сопротивлялся ему, закрыл глаза и вскоре сладко засопел. А Гордей продолжил вспоминать «Полтаву», звучание неповторимого голоса поэта и мечтать о новой встрече с Пушкиным. Он хотел не просто присутствовать при авторском чтении стихов, не просто удостоиться вежливой беседы гения с поклонниками, а персонально познакомиться с Александром Сергеевичем, сказать, как он восхищается его стихами, как любит его. Он придумает такие слова, которые убедят Александра Сергеевича в необходимости гнать от себя лишние хлопоты, бытовые дела, различные придворные распри — ради новых свершений в творчестве. Все остальное — мелочь, не стоящий внимания мусор, пена жизни. Обо всем остальном через десяток лет не только забудут, а даже знать не будут, что оно на свете существовало. А его творчество — вечно, его имя — бессмертно, его влияние на благородные души никогда не прекратится, сколько будет существовать род человеческий.
Гордея от неопределенного воодушевления пробирал озноб, словно он имел ко всему этому причастность. Он посмотрел на отца, и вдруг острое сожаление резануло сердце — он заметил у отца и седину, и морщины под глазами, и серый цвет кожи — черты, отпечатавшиеся на его внешности от пережитого недавно горя. Мальчишка тоже тосковал по маме, скорбел, что она рано покинула их. Но разве весна, солнце, новые впечатления и мечты об этом путешествии не способны были вытеснить из отроческого сердца любую грусть или хотя бы заглушить ее? И не потому ли, что этого хотела оптимистическая и жизнелюбивая природа, что он не оставлял воспоминаний о встрече с Пушкиным, все время оставался в плену своего восхищения им?
Так же и Дарий Глебович искал себе утешения в новых впечатлениях, встречах, в новой работе. Случайно он узнал, что Соломон Несторович Конт, известный владелец модных московских магазинов, купец и богач, снаряжает своих людей в Багдад за новым товаром, «за тканями да шелками — заморскими чудесами», как он говорил, и ищет врача для сопровождения обоза.
— В начале мая на юг пойдет обоз с товарами, поставляемыми из России на Кавказ и в Персию. Ну… в основном мы торгуем ситцем, миткалем, шерстяными и шелковыми изделиями и бархатом — это так называемый «красный товар». Правда, я знаю только то, чем сам загружаю обоз. Об остальных могу сказать, что их товары могут не относятся к «красному товару», а быть из главных категорий — хлопчатобумажные ткани, соль, сахар, чай, нефть и нефтепродукты. А также перец, каучук, швейные машины…
— Внушительный список, — огорошено прокомментировал Диляков, подрядившийся ехать вместе с обозом. Путешественники часто прибегали к таким вариантам, чтобы попасть в нужное им место. Другое дело, что самих путешественников было не так много, поэтому их присутствие в обозе воспринималось как странность.