— Боже милостивый, — пробормотал я снова. И перевел взгляд на Аду: — Неужели я был настолько бестактен? Прошу вас, простите меня!
— Не стоит извинений, — сухо сказала она. — Муж у меня этнолог, и бестактные сравнения с особями, чьи головы вымазаны ярко-желтой краской, меня уже не смущают.
У станции метро она остановилась.
— Нам в западном направлении. Дать вам знать, если узнаю что-нибудь об Эмили?
— Да, прошу вас! — Я вручил им свою визитку. — И, несмотря на печальные обстоятельства, было очень приятно снова встретиться с вами обеими.
— Взаимно, — тепло сказала Ада.
Мы обменялись рукопожатиями. Когда я пожимал одетую в перчатку руку Филомены, она сказала:
— Мне всегда было любопытно, мистер Уоллис, сочиняете ли вы еще свои нелепые стишки?
Я отрицательно покачал головой:
— Очень надеюсь, что полностью избавился от этого вздора. Правда, в последнее время столько всякого вздора исходит от нашего правительства.
— Это верно, — сказала Ада озабоченно. — Уж слишком они держатся за свои принципы. Очень надеюсь, что у Эмили все благополучно обойдется.
Камера была размером двенадцать на восемь футов, стены выкрашены серой, как внутри корабля, краской. В камере были газовая лампа, небольшое окно под самым потолком — не выглянешь, дощатая кровать и стул. На голых досках лежали две свернутые простыни и подушка. Под полкой в углу стояли два ведра с жестяными крышками. На полке — молитвенник, список правил поведения, небольшая грифельная доска и мел.
Эмили расстелила простыни на досках и стала обследовать ведра. В одном была вода, второе, очевидно, предназначалось для туалета. Подушка была набита соломой: из ткани торчали острые золотистые соломины.
Звуки гулким эхом, как в пещере, разносились по бесконечным тюремным коридорам. К Эмили издалека раскатами грома катился какой-то гул, постепенно подбираясь все ближе: клацанье дверей, голоса и шаги. Решетка на двери поднялась. Бесплотный голос произнес:
— Обед!
— Есть не буду, — сказала Эмили.
В дверном оконце появилась миска с супом. Эмили не двинулась с места. Через мгновение миска исчезла, оставив слабый запах жира и пропаренных овощей. Грохот укатился прочь. Газовая лампа со временем потухла — наверно, решила Эмили, снаружи было приспособление, чтобы надзирательница могла гасить лампу: даже в такой малости Эмили было отказано.
На следующее утро вопреки предписанию Эмили не встала с кровати. Загремела решетка.
— Еще не поднялись? — произнес удивленный голос. — Вот вам завтрак.
— Я объявляю голодовку.
Решетка снова закрылась.
Начался поток посетителей.
Капеллан, смотрительница, надсмотрщик — посыпались избитые фразы.
— Надеюсь, миссис Брюэр, — сказал капеллан, — что вы воспользуетесь предоставленным вам временем, чтобы мысленно стремиться к совершенствованию.
— Я не собираюсь совершенствоваться. Надеюсь, наш премьер-министр займется этим.
Капеллан был явно шокирован и предостерег Эмили, чтобы больше она не произносила оскорбительных речей.
Ее отвели в ванную: кабинка перегораживалась дверью в два фута высотой, и надзирательница, войдя следом, не спускала с Эмили глаз. Была там и уборная, но дверь в нее также оказалась в полвысоты, а цепочка отведена наружу, чтобы воду спускала не заключенная, а надзирательница.
Едва Эмили вернулась в камеру, явился начальник тюрьмы, высокий суетливый человек с внешностью банковского служащего.
— Не воображайте, что вам позволено устраивать здесь беспорядки, — пригрозил он ей. — Мы имеем дело с женщинами-убийцами и ярыми воровками. И свое дело знаем. Но если не станете доставлять нам неприятностей, вы снова сможете обрести свободу.
— Даже если выпустите меня отсюда, — ответила Эмили, — свободу дать вы мне не сможете. Я получу ее только тогда, когда женщины получат право голоса.
— Пока вы состоите под моим надзором, прошу не забывать называть меня «сэр», — со вздохом сказал он. Потом спросил, окинув Эмили взглядом: — Ваш муж ведь член Парламента?
Она кивнула.
— Если вам потребуются кое-какие мелочи для удобства, обращайтесь ко мне. Скажем, мыло, более удобная подушка…
— Я настаиваю, чтобы меня содержали как обычную заключенную.
— Отлично! — Начальник повернулся, чтобы уйти, но что-то остановило его. — Никак не могу взять в толк, миссис Брюэр. — Он резко шагнул от двери назад в камеру. — Если вы добьетесь успеха, если женщины получат право голоса, это может свести на нет галантность, существующую между полами, неужели эта мысль не посещала вас? Почему-то у мужчин сложилось особое к женщинам отношение?