— Мы оба работаем.
— Я имею в виду свою истинную работу. Творчество.
— Ах, так… и это единственная причина, отчего вы в последние дни такой… — она запнулась, — такой замкнутый?
— Полагаю, да.
Снова она как-то странно на меня посмотрела:
— Мне показалось, просто вы от меня устали.
— Господи, о чем вы?
— Когда, Роберт, на балу… вы меня… поцеловали… я подумала, что вы… — хотя, разумеется, вы человек богемный, поцелуй для вас мало что значит…
— Эмили, — произнес я с досадой, — я не…
И умолк. «Я вас не целовал», собирался я сказать. Но что-то заставило меня остановиться.
Я подумал: «Я поцеловал бы ее, если б знал, что это можно». Если бы был уверен, что она меня не оттолкнет, не побежит жаловаться отцу. И вот теперь, в результате нелепого недоразумения, ее поцеловал кто-то другой, а она его приняла за меня.
И не оттолкнула. Даже, как видно, ей это понравилось.
Выбор у меня был.
Можно сказать ей правду, это и глубоко уязвило бы ее, и внушило бы мысль, будто я не имею желания ее целовать. Или же стоило следовать высшей правде касательно событий того вечера.
— Если я был с вами неучтив, Эмили, — с расстановкой произнес я, — так только потому, что не был уверен, не переступил ли я грань.
— Разве я… как-то дала вам это понять? — тихо спросила она.
Что ей сказать?
— Нет, не дали, — сказал я и сделал к ней шаг.
Я молил Бога, чтобы мой двойник был мастер целоваться. Хотя, конечно, не настолько, чтобы я не смог ему соответствовать.
— Ведь и я, и вы в ту ночь выпили немало. Я не был уверен…
— Когда переступите грань, — сказала она, — непременно дам вам знать.
От нее пахло сливками, ванильными меренгами и кофе с молоком и совсем чуть-чуть — сигаретами.
Пауза.
— Я уже переступил?
— Роберт! — вскричала она. — Неужели вы неспособны быть серьезным?
Я поцеловал ее снова. На этот раз, обвив рукой, слегка притянул ее к себе. Мне показалось, что еще и не на пике этого упоительного поцелуя она чуть не задохнулась от восторга. Я скользнул языком ей между губ, мгновенное сопротивление — и я почувствовал, как они приоткрылись, впуская меня глубже… Боже ты мой, подумал я в изумлении: никак не ожидал, что в ней столько страсти.
Шаги! Мы отпрянули друг от друга как раз в тот момент, когда распахнулась дверь. Это был Дженкс. Мы с Эмили чуть попятились — смущенно зардевшись, она отвернулась. Секретарь бросил на нас подозрительный взгляд.
— Улавливаю запах жимолости, цветочный аромат, такой чистый и плавный, — быстро произнес я. — Пожалуй, немного цитрусового. Но на вкус восхитительно.
Дженкс обшарил глазами комнату. Безусловно, он отметил отсутствие на столе признаков кофе. Однако ничего не сказал.
— А вы Эмили? — спросил я.
— Да? — Она повернулась ко мне.
— Каково ваше мнение?
— Что ж… очень приятный напиток, Роберт. Правда, несколько крепковат. Простите… я забыла кое-что… там, внизу.
Довольно нескоро Эмили возвратилась, неся с собой толстую папку, положила ее перед собой на стол и принялась тщательно изучать бумаги.
— Миг без вас кажется мне бесконечным… — начал я.
— Не сейчас! — оборвала она меня. — У нас с вами много работы.
Я был ошарашен:
— Мне казалось… только что… вы предпочли работе знаки внимания с моей стороны.
Короткая пауза.
— Так было до того, как Дженкс нас застал. Что привело меня в чувство.
— Дженкс? При чем тут Дженкс? При чем тут вообще кто-нибудь?
— Мы оба служим у моего отца. Нам не следует… мы не должны… отвлекаться от дела. Нельзя обманывать его доверие.
— Но вы крайне непоследовательны.
— С этого момента никаких поцелуев, — твердо сказала Эмили. — Хотя бы это обещайте мне.
— Отлично. Я попытаюсь не помышлять о том, чтоб целовать вас чаще чем, скажем… Раз… э-э-э… в шесть-семь секунд?
Молчание.
— Это уже дважды произошло, даже трижды.
— Роберт!
— Ничего не могу с собой поделать, Эмили! И, по-моему, вы тоже. Но если вам так угодно, от поцелуев с вами я воздержусь.
Мы целовались у реки, целовались тайком от ее сестер, целовались, даже не слизнув с губ пенку только что заваренного кофе. Иногда Эмили шептала: «Роберт… нельзя…» Но при этом продолжала меня целовать.
Как-то она сказала:
— Лучше б это доставляло меньше удовольствия. Тогда бы, наверно, легче было бы остановиться.
— А зачем нам останавливаться?
— Потому что это нехорошо.
— Как это может быть нехорошо? Ведь искусство учит нас, что жизнь — это цепь острых ощущений. Разумеется, вы должны целоваться со мной.