У Шейлока Абрамовича разговор с курильщиками был коротким:
- Немедленно приведи сюда свою маму. Пока не придёт - в школу можешь не ходить!
Если бы сейчас кому-нибудь из подростков сказали "в школу можешь не ходить", счастья было бы полные штаны. В тое далёкие годы ученик, отстранённый от школы за нарушение дисциплины, как бы приговаривался к позорному столбу. Все только и говорили: "Какой позор! Арончик-то каков! Курильщик несчастный! И где только он деньги на папиросы брал?"
Арончик, как пришибленный, два дня просидел во дворе школы, глядя на окна директора, но маме говорить о вызове боялся. Вернее, не столько боялся мамы, сколько отца. Через два дня Гитерман вышел во двор и строго сказал:
- Завтра родителей не будет в школе - исключу к чёртовой матери.
Делать нечего: пришёл Арончик домой, сказал маме. А у той проблема: школа - приличное заведение, абы в чём не пойдёшь. Пальто у Бейлы было старое-престарое, никак руки не доходили новое справить.
Пошла мама к соседке, одолжила у неё пальто, сшитое из обычного крестьянского сукна, Набросила на голову старый бабушкин пуховый платок и поплелась в школу, держа Арончика так, чтобы не вырвался. А он и не собирался вырываться. Так они и вошли в кабинет к Гитерману: сначала мама, потом сын с поникшей головой.
Гитерман строго посмотрел на Арончика и Арончику опять стало не по себе, а потом просто сказал:
- Мальчик мой! Посмотри на свою маму.
Арон поднял глаза и посмотрел на Бейлу. Бейла плакала.
- Будь мужчиной! Сделай, пожалуйста так, чтобы эта достойная во всех отношениях женщина никогда больше не проронила ни одной слезы из-за тебя и твоих выкрутасов. Те деньги, что ты прокуриваешь - выкинутые деньги. Это новый платок для твоей мамы.
Ещё раз посмотрел на Арона и вымолвил:
-Идите. Я не смею вас больше задерживать.
Арон стоял, как вкопанный. От Гитермана он ждал чего угодно, только не этих слов. Они жгли душу и заставляли плакать сердце. Это был удар, поболнее всех папиных ударов.
- Я больше не буду. Я честное слово больше никогда не буду курить. Поверьте мне! Пожалуйста!
- Я верю. Идите, - просто сказал директор и уткнулся в бумаги.
Арончик с мамой вышли из кабинета и молча побрели к дому.
Арончик сдержал слово, данное директору. Никогда в жизни он больше не притронулся к папиросам: н когда учился в школе, н когда стал студентом и даже на фронте, когда воевал, он не прикоснулся к табаку, отдавая свои сто грамм спирта и двадцать грамм махорки однополчанам.
ЭПИЛОГ
Окончив 7 классов еврейской школы, Арончик поступил в украинскую десятилетку и поскольку в еврейской школе все предметы, кроме русского и украинского, изучались на идиш, у парня возникли серьёзные проблемы именно с этими двумя языками. К тому же учительница, преподававшая эти два языка, имела блат в РАЙНАРКОМПРОСЕ, где работал её муж и каким-то непостижимым образом каждый год имела трёхмесячный декретный отпуск прямо посреди учебного года. Все знали, что этот отпуск - самая настоящая туфта, но никто ничего сказать не мог, даже директор Гитерман. Уроки заменить было некем и вся орава детей либо гуляла, либо изучала идиш, благо учителя этого языка имелись в наличии в необходимом количестве.
Хотя, если честно, всё остальное время, пока эта красотка находилась в школе, было потерянным точно также, как и её декретные отпуски. Про неё говорили, что и русский и украинский она знала, как турецкий султан мог знать идиш. С этой дамочкой всё было просто: ей нужно было рассказать прочитанный текст, и поскольку никто лучше Арончика это не мог сделать, она вызывала только его. Может быть поэтому, когда в украинской школе у всех выпускников еврейской школы было по сто ошибок по украинскому языку, Арончик делал только сорок. Мама взяла репетитора и Арончик благополучно был переведён в восьмой класс.
Школу он окончил на "хорошо" и "отлично" и готовился, как и все молодые люди того времени, идти в армию.
Но и тут парню не повезло: в армию его не взяли. Вызвали в военкомат и сказали: "Не пригоден ты для воинской службы по причине плоскостопия и разных детских болезней". Арончик не долго думая, подал документы в Житомирский пединститут и вот он уже, слава Б-гу, студент первого курса исторического факультета и по совместительству, поставщик хлеба для своей семьи.
Но не это занимало Арончика в его 18 лет. Дело в том, что одновременно с обучением в институте и поставкой хлеба, Арончик подрабатывал у юриста по фамилии Вольфман. Вольфман был вдовцом некоторое время, а потом женился на женщине с пятью детьми, да к тому же украинке. Дети были разного возраста и от разных мужей, но истосковавшись по отцам, приняли юриста, как родного, и величали его исключительно папой.
В один из дней, когда Арончик перебирал бумаги у Вольфмана, прибежал его пасынок и прямо с порога закричал: "Война"! Вольфман побледнел, посмотрел на Арончика, достал портмоне и протянул парню пятьдесят рублей.
Дальше было всё, как у всех: прибежав домой, Арончик застал плачущую мать с повесткой в руках, где было сказано, что комсомолец Арон должен явиться с вещами в военкомат и оттуда он должен отправиться защищать свою Родину от фашистских захватчиков.
Всё так и было: он ушёл воевать, а всю его семью расстреляли в Черняхове.
В 1946 году Арончик демобилизовался и вернулся в Черняхов, чтобы увидеть хоть кого-то из тех, кто остался в его прошлой, довоенной жизни. Не встретив никого из знакомых и родных, он пошёл в лес, сел на какой-то пенёк и долго-долго плакал.
Он не плакал всю войну. Ни одна слеза не выкатилась из его прекрасных глаз, когда он шёл в атаку, когда хоронил друзей, когда узнал о смерти семьи.
А сейчас он оплакивал их всех, ушедших в небытие. Горе его было настолько сильным, что он не заметил, как заснул. Война научила его спасть сидя и сейчас, облокотившись на торчащий из земли сук, боец красной армии Арон спал, а из его глаз продолжали течь слёзы.
И лишь дуновенье ветра, который вдруг поднялся неизвестно откуда, осушило эту солёную влагу на его лице.
Арончик улыбнулся во сне. Ему приснилась мама. Она, почти прозрачная и невесомая, подошла к сыну и, коснувшись его лица, прошептала: "Милый мой Арончик! Не печалься! Мы все здесь: и твой отец, и твоя бабушка Миндл, и твои братья и сестричка... Мы все здесь."
"Где, мамочка?"- спросил сквозь сон Арончик.
"Дома, сыночек, дома!" - ответила мама и прижала к себе голову сына.
"Мама, отец не сердится на меня?"
"За что, мальчик мой, он должен на тебя сердиться?"
"За то, что я живу, а вас нет".
"Нет, конечно! Разве он может на тебя сердиться! И потом, почему это ты решил, что нас нет? Мы есть! Человек не может исчезнуть просто так, как буд-то его и не было!"
" Но если вы есть, то почему я вас не вижу? Почему не могу обнять вас?"
"Мы здесь, дорогой, в твоём сердце!" - и мама положила свою прозрачную руку туда, где стучало, билось, болело сердце еврейского маленького мальчика по имени Арончик.
26.06.2017 г.
Клайпеда, Литва.