Взобравшись на оленя, Войлошников вздохнул, вспомнил о жене. Ухмыльнувшись в густую бороду, он заговорил сам с собой:
— Эх, баба, баба и есть! Я ей говорю одно, а она мне супротив другое. Я ей твержу: вино водой не разбавляй — пусть крепче и дурнее будет, а она свое. Вишь, ведь, как разобрало тунгусишек Тимошкино зелье!
Подъехал Тимошка.
— Эх, Тимошка, до родных бы мест скорее добраться, до горячей печки, до жирных щей, до ласковых глаз! Эх, и заживем же мы!..
Тимошка ничего не ответил, но подумал:
«Ты заживешь, а вот мы, работнички-работяги, вечные бродяги, не сытно живем…»
— Что рукой машешь? Аль в обиде?
— Комариков спугиваю, страсть как кусают, — схитрил Тимошка и стал торопить оленей: — Гоп! Гоп! Гоп!
Синие зубцы гор мелькнули лиловым отблеском и начали тонуть в мутном полумраке. Усталые птицы лениво взмахивали крыльями, летели на ночлег в свои гнезда. Из долин тянули сыростью и холодом. Комары и мошка клубились черным облаком. Надвигался вечер.
Панака пытался приподняться, но сил не хватило, и он опять опустился на землю. Одой открыл глаза, и лицо его исказил страх: в двух шагах от него лежала мертвая Чагада. Старуха лежала, скорчившись, оскалив зубы, широко разбросав костлявые руки. Обезумевший Одой пытался крикнуть, но язык точно примерз и не слушался. Он собрал все силы, с трудом поднялся и, спотыкаясь и падая, побежал прочь. Добежав до последнего чума, он поймал ухом жалобный детский стон и остановился. Плач усиливался. Качаясь, как в тумане, Одой пролез в чум. Бледные и до смерти перепуганные ребятишки выли жалобно и надрывно. Они не узнали грязное и распухшее лицо Одоя и голосили что есть силы.
Маленькая Литорик лежала в берестяной люльке, белая и неподвижная. Силы вернулись к Одою. Вспомнил он, многое вспомнил, и сжалось сердце от страшной боли. Одой развел костер и приготовил для ребят еду. Люльку с Литорик вынес из чума и, рыдая, спрятал в дупле большого дерева. Нависла густая темнота. Перед глазами его мелькнуло страшное лицо Чагады, и он не решался отойти от чума. В руки Одоя попала дудка Саранчо; этой дудкой он подманивает наргучан — молодых изюбров.
Одой вышел из чума и стал дуть в дудку. Она заревела по-изюбриному — отрывисто и горласто. Саранчо встрепенулся и поднял тяжелую голову.
— Наргучан! — крикнул он и по привычке протянул руку, чтобы схватить свой лук.
Изюбр кричал близко. Сердце охотника заколотилось, а лука не было. Саранчо с трудом поднялся.
— Хо-о! Эй, колода, поднимись! — Он нагнулся и разглядел лицо Панаки.
Вместе с Панакой они добрались до чума. Их встретил Одой. Блуждая и натыкаясь на деревья, с трудом подобрали людей. Чумы ожили, замелькали огоньки в очагах, потянулся серой лентой дым.
Утром заволновалось, загудело стойбище. Собрались в чуме Панаки. От жары и духоты глох огонь в очаге, и едкий дым застилал все плотной пеленой. Не хватало Чагады, маленькой Литорик да Чалыка с Агадой.
Саранчо сказал:
— Лючи пришли, ранили наше сердце, в голову ветер дурной пустили, сожгли нутро наше огненной водой, добычу всю забрали… Как жить будем?..
Панака строго перебил его:
— Саранчо говорит худое. Слова его, как крик глупого олененка. Не слушайте его!
Он стоял без шапки, говорил печально:
— Слова наши и сердце наше не живым, а мертвым отдадим — пусть они не сердятся на наши чумы, не приходят к нам ночью.
Саранчо сгорбился и подумал: «Как это я мог забыть о мертвых! Не спастись мне теперь от беды!». И от страха вздрогнул смелый охотник всем телом.
Он заговорил тихо:
— В голове моей худое засело, видно, крепче пня. Как голову править буду, не знаю…
Все, смотрели сурово, никто Саранчо не отвечал. Все думали о мертвых.
К вечеру лиственничный гроб-колоду с Чагадой унесли в ущелье Серой Совы и повесили на огромной сухой сосне. Гроб Литорик унесли на Голубой ключ и подвесили к сучьям лиственницы.
В гробы мертвых положили ножи, чашки, одежду, постель. Каждый отрезал по кусочку от своей одежды и старательно привязал к сучьям дерева, на котором качались гробы-колоды; каждый вырвал по волоску из своей косички и, подняв руку, с силой дунул на волосок, чтобы взлетел он высоко-высоко. Волосок летел, а бросивший, называя ласково имена умерших, шептал:
— Кочуйте там, где звезды! Там ваше стойбище, на землю не ходите: дедушка-медведь злой, дедушка-медведь злой! Ой, страшно! Страшно! Не ходите! Не ходите!
Одой и сыновья Саранчо вернулись усталые; по следам оленей они гнались до самого Буян-ключа, но догнать лючей не могли.