Трактором мы вспахали несколько гектаров пара, посеяли яровые хлеба, хотя лучшие сроки посева были упущены из-за ремонта трактора. Приходилось работать до позднего вечера, наверстывая упущенное. Уставали руки, болела спина. Возвращались в лагерь, когда уже давно проигрывал «Отбой!», мылись в пруду, — это несколько снимало усталость. В столовой нас всегда ожидала дежурная официантка. В палате валились на свою постель и вмиг засыпали. Но утром мы снова поднимались бодрые, свежие — молодость брала своё — и снова чёткий рокот стального коня катился над просыпающейся степью.
Как-то вечером мы задержались дольше обычного — закончили сеять просо. Сеялку завхоз распорядился оставить в степи, чтобы завтра не тащить её снова. Сеяльщики ушли раньше, мы возвращались почти в полной темноте.
— Что-то и луны сегодня нет! — ворчал Миша.
— Она взошла, да тучи густые на небе, поэтому и темно.
— Говорил Василию Ивановичу, чтобы фары поставить, он ведь их совсем поснимал, а теперь ползи в потёмках!
— Ты убавь скорость, — посоветовал я напарнику, — езжай потише, не то ещё угодишь куда-нибудь.
Тот не успел ничего ответить, как трактор съехал на какой-то склон довольно крутой, резко наклонился и медленно перевернулся на бок. Я успел убавить газ, Миша выключил скорость, трактор заглох. Оба каким-то чудом удержались наверху. Осторожно слезли на землю.
— Вот это называется высший пилотаж!
— Да, приземлились не очень удачно!
— А на что мы наехали?
Хотя было достаточно темно, мы обследовали препятствие и поняли, что это был земляной вал, которым пахотная земля отделялась от степных сенокосов.
— Ну, спрашивается: для чего нарыли этот вал?
— Не знали люди, что мы здесь ночью будем совершать полёты!
— Шутки шутками, но что же делать?
Вдвоём попытались сдвинуть стальную громадину, но трактор даже не шелохнулся.
— Ну, что же, — поднять мы его не поднимем, поехать — тоже не поедем, и никто не поедет, давай, Миша, сольём горючее в ведро — и конец!
Так и сделали. В лагере доложили об аварии завхозу, с трудом разыскав его, помылись в бане остатками воды — сегодня была суббота и пошли спать, даже не поужинав.
Утром я почувствовал усталость во всём теле, болела голова, ныли руки, ноги. С большим усилием заставил себя проделать со всеми зарядку, хотел разогнать болезненное состояние, пошёл на завтрак. Кушать не хотелось, разговаривать тоже не было желания, хотелось поскорее лечь в постель, что я незамедлительно и сделал.
Пролежал целый день, подскочила температура, меня лихорадило. Ребята укрыли несколькими одеялами, а я продолжал стучать зубами. Миша не отходил от постели, но помочь ничем не мог. Утром я не поднялся совсем. Миша к трактору пошёл с Натаном, а потом стал ходить сам.
Меня осмотрела Анфиса Васильевна и установила диагноз: малярия. Так я попал в лазарет, который до этого пустовал — никто из ребят не болел. Назначили постельный режим, приписали лекарства. Юные санитарки — наши девушки — как мне показалось, обрадовались, что, наконец, у них появился пациент и настоящая работа, присматривали за мной по всем правилам медицины и наставлений врача. Это были Аустра Краминя, Даидра Лецкальныш и Галя Товма. Я читал в их глазах сострадание и чувствовал тёплую заботу. Мне даже неудобно было, что за мной должен кто-то присматривать.
Утром состояние всегда было лучшим, и я мог переброситься несколькими словами с девушками. Хотелось подняться, пойти в степь, к трактору, к Мише, но врач требовала: лежать. А после обеда температура снова ползла вверх, я заворачивался в одеяла и до утра боролся с болезнью, потом ненадолго засыпал.
Пропал аппетит, я похудел, даже загар стал каким-то жёлтым. Не помогала и забота «сестёр-милосердия», как их называл Гурий Григорьевич.
Как-то они принесли книгу:
— Почитаешь, может быть? — положили мне на стул. На обложке виднелось: «Мартин Иден».
— Где вы достали?
— Где лежала — там пропала, — уклонились девушки от прямого ответа. Джека Лондона я любил читать. Перед болезнью у кого-то из девушек я видел эту книгу, но у кого именно — сейчас не мог вспомнить, а Галя не хотела сказать.
Урывками, когда спадала температура, я читал о сильном человеке, который упорно пробивал себе дорогу в капиталистическом обществе.
Миша теперь наведывался редко, он ведь работал один без смены. Натан тоже приболел. Как-то в обед в окне показалась голова Миши. Я обрадовался, увидев друга.
— Ну, как дела?
— Лежу, вот и все дела.
— Тебе лучше?
— Утром немного лучше, а потом снова плохо, температура постоянно.
— А что говорит Анфиса?
— Что она скажет: даёт пилюли, микстуру какую-то и говорит «Лежи!». Уже бока болят от лежания. А ты там как?
— Да вот бегу к механику, разобрал коробку передач, заедает что-то.
— А что сейчас делаешь?
— Начали косить траву, да что-то не ладится то с косилками, то с трактором. А Карпенко с Ильясовым психуют, будто я виноват. По пути вот забежал к тебе.
— Спасибо, друг! Беги, чтоб не ругали!
— Ну, я подался! Выздоравливай побыстрее! — и он исчез за кустом жасмина. Я позавидовал другу, что он может свободно ходить, бегать, работать, видеть восход солнца в степи и прочее. А ты вот лежи, как бревно, стыдно уж на девушек-санитарок смотреть — подносят, уносят, суетятся, как возле Троекурова.
Утром, когда врач делала обход, я начал просить:
— Анфиса Васильевна, не могу я больше здесь валяться! Отпустите меня в палату, я там буду быстрее выздоравливать!
— Ты что? — и она удивлённо сняла очки. — Хочешь, чтобы вся палата слегла, а потом весь лагерь? Ты понимаешь, что такое ма-ля-рия? — растянула она по слогам. — Понимаешь или нет?
— До каких пор я буду здесь отлёживаться?
— До полного выздоровления!
— Анфиса Васильевна! Прошу!..
— Нет, нет и нет! Никаких разговоров об этом!
— Анфиса Васильевна…
Она отбила все мои «атаки», хотя намекнула, что, если не будет высокой температуры в следующие три-четыре дня, она разрешит перейти в палату. Появилась надежда, что Анфиса Васильевна сдержит слово. Когда через четыре дня мне, наконец, разрешили оставить лазарет, я воспринял это как должное. Тепло поблагодарил девушек, которые привыкли ко мне за эти полмесяца.
На улице у меня закружилась голова, перед глазами поплыли жёлтые круги, вспотело лицо, ноги задрожали, будто от сильного испуга. «Что это со мной?» — забеспокоился я. На себе почувствовал взгляды врача и сестричек — они смотрели мне вслед. Поэтому не стал задерживаться перед окнами лазарета и как можно ровнее пошёл к своему корпусу. Кто-то окликнул — от радиорубки шёл Володя Карпенко.
— Пляши, Алёша!
— По какой причине?
— Говорю — пляши, тебе есть письмо — видишь? — и он помахал перед лицом треугольным конвертом.
— Обязательно спляшу, вот только выздоровею, давай быстрее!
Вырвал из рук Володи письмо и в глаза бросился знакомый почерк брата:
— Ура! Коля нашёлся!
— Кто? — не понял Карпенко.
— Брат, родной братишка Коля! Понимаешь? — жестикулировал перед его лицом.
— А откуда он пишет — с фронта?
— А вот адрес: Западно-Казахстанская область, Казталовский район, Кушенкульская МТС.
— Не так уж и далеко, — задумчиво проговорил Володя. — Ну, читай, не буду тебе мешать.
Я развернул треугольник со штемпелем «Проверено военной цензурой», отошёл в тень и углубился в чтение. Брат сообщал, что из Полтавщины он эвакуировался в сентябре 1941 года вместе с отцом и другими односельчанами, — они спасали колхозное стадо. В Казахстан прибыли через несколько недель, испытав все трудности эвакуации, остановились на МТС. Отца весной призвали в армию. Дальше Коля сообщал о своей работе нормировщика, он тоже ожидал призыва в армию. Адреса отца он не знал. Брат тосковал по родному дому, друзьями, ругал проклятого Гитлера, войну, — они прервали его учёбу в институте и принесли столько горя людям. «А мама с Володей, — писал брат, — остались дома, не смогли эвакуироваться». Рука с письмом опустилась вниз, я прислонился спиной к шершавому стволу дерева и закрыл глаза: «Мама и братишка находятся среди врагов. Как же так? Почему вы, родные мои, остались?» — спрашивал я и не находил ответа. Представлял, как маму фашисты тянут за руки, чтобы она ответила за мужа и сыновей.