На плотине и догнал ее Грицько Саранчук — ехал парой своих лошадок с поля и, как видно, ничего еще не знал про Тымиша. Поравнявшись с нею, спрыгнул с грядки телеги и после «доброго вечера» стал расспрашивать об Омельке. Стало быть, знал, что была с женщинами в городе. И хотя ничего особенного в этом не было, что знал, ведь мог и совершенно случайно об этом услышать, и если бы не встретился вот сейчас, тоже случайно, с нею, то вряд ли пришел бы домой к ней с расспросами про Омелька, Ульяна не хотела сейчас думать так. А почему не пришел бы? Хоть и не были большими друзьями, но и не чуждались. А с рождественских святок, с тех пор как Грицько стал головой «Просвиты», а ее Омелько был избран в члены правления этого товарищества, часто встречаясь на собраниях, они даже сблизились. Нет, право, судьба Омелька не была безразлична для Грицька. Да и в голосе его, когда расспрашивал, звучали беспокойство и сочувствие к нему. И Ульяна прониклась искренним дружелюбием и неожиданной для нее самой откровенностью. А может, еще и потому, что никому до сих пор — у женщин-спутниц своя у каждой беда, не до того им было! — не рассказывала о муже. Хотя бы ради одного сочувствия ее горю.
Не застала уже она Омелька в тюрьме. Недели две тому вывезли с другими осужденными на каторжные работы в Германию — на шахты, видимо. На сколько лет — и не дозналась толком. Такие лютые и тюремщики были в этот раз после того, как случилось в городе за несколько дней перед тем… Грицько спросил: «А что же случилось?» Да офицера же ихнего кто-то повесил ночью. На базарной площади, на одной из тех виселиц, с которых сняли партизан. Как выяснилось, Грицько ничего не слыхал об этом. И не диво: в газетах об этом не было, а из села никто в город не ездил в последние дни. Они, несчастные женщины, и были первыми.
— Так ты и про Тымиша ничего не слыхал? — и невольно остановилась. Остановился и Грицько и как будто понял уже, о чем речь. И не хотела душа верить тому. Порывисто шагнул к Ульяне и схватил за плечи:
— Да говори же!
— Повесили Тымиша немцы, — тихо сказала Ульяна, высвобождаясь из его рук, ведь могли увидеть люди: и позади с пригорка спускались, возвращаясь с поля, и впереди из ворот вышли Катря Гармаш с обеими невестками и как раз глянули в эту сторону, привлеченные стуком колес на плотине. Одета была мать не по-будничному и в черном платке на голове. Ульяна крикнула: — Тетя Катря, подождите! — и, не сказав Грицьку больше ни слова, бросилась к ней.
Катря узнала Ульяну, направилась к ней навстречу, но вдруг остановилась, и Грицько понял — почему. Догнал лошадей, натянул вожжи и, свернув под вербы, остановил их. Сделав вид, что спала постромка, стал прилаживать ее к вальку. Взволнованный и опечаленный вестью, он все же, помимо воли, прислушивался к разговору женщин. Но они говорили вполголоса, и разобрать слов Грицько не мог. Да понятно было и так, о чем речь — о смерти Тымиша. Вот почему и удивило немало Грицька, что тетя Катря вдруг крикнула стоявшим у ворот почти обрадованно, как ему показалось: «Христя! Иди-ка сюда скорей!» Христя подошла к ним. Ульяна стала и ей что-то рассказывать, отчего та взволнованно прижала руки к груди, а потом припала к Ульяне и стала ее целовать. Наконец Гармашиха первой вспомнила, что нужно идти. И, уж отойдя несколько шагов, крикнула Мотре:
— Да скажи Остапу, пускай не мешкает. Солнце садится, а путь не близкий! — и пошла с Ульяной по улице.
Грицько теперь мог бы уж и ехать, но он оставался на месте. Ждал, пока выйдет из ворот Остап. Куда и чего он должен был идти, Грицько сразу же догадался. В Подгорцах еще с весны жила Орися с мужем — вынужден был скрываться Тымиш от немцев. Стало быть — к ней. В Красную Армию тогда Тымиша не взяли как инвалида, а оставили для подполья в числе немногих, во главе с бывшим председателем Ветробалчанского волостного ревкома большевиком Кандыбой. Невкипелый Тымиш ведал делом снабжения боеприпасами. А жил с того, что зарабатывали, работая пильщиками со своим младшим братом Захаром, который перед самым нашествием немцев, демобилизовавшись из армии, приехал из Петрограда. В Подгорцах нанимали каморку. И Орися жила с ними. Время от времени Орися наведывалась в Ветровую Балку. Но Грицьку так и не привелось ни разу, хотя бы случайно, встретиться с ней. Да, правдами потребности такой он тогда уже не испытывал, закрутившись с Ивгой. Скорее напротив — боялся такой встречи. Знал — была бы очень неприятной для обоих. Должно быть, и по сей день не верит Орися, что до разрыва с ней близких отношений у него с Ивгой в Ветровой Балке не было. А впрочем, имело ли это какое-нибудь значение после того, что уже было у него с Ивгой в Славгороде, накануне возвращения после трех лет войны к своей невесте? Первое время даже воспоминание об этом было для Грицька нестерпимым. А о том, чтобы открыться Орисе в этом, Грицько и мысли не допускал. Может, позже когда-нибудь, если бы явилась такая необходимость. Не знал и не догадывался, что дивчина уже тогда нетерпеливо ждала этого от него. И в конце концов не выдержала.