Но что крылось за этой формулой, Грицько узнал лишь позже, когда уже жил в селе, от Антона Телички. Очень подмывало того похвастаться перед Грицьком. Ведь это же он открыл ту лазейку в склад трофейного оружия немцев.
Еще во время первого прихода карательного отряда оккупантов в Ветровую Балку ему посчастливилось «снюхаться» с одним немцем-пройдохой. Сам предложил Теличке трофейный наган и недорого — за полпуда сала на посылку. Он-то и посоветовал Теличке своего земляка, еще большего пройдоху, из дивизионного склада трофейного оружия в Славгороде. Через него вроде бы можно будет не то что винтовки, а и пулеметы раздобыть. А то и пушку даже. Но только — за золото. Кстати, их батальон через неделю снимают и возвращают из Князевки в Славгород, вот он, Ганс, и поможет связаться с ним. Теличка доложил Кандыбе. Послали в Славгород разведку для проверки командира второй Песчанской сотни Коржа да Егора Злыдня, который свободно говорил, как бывший военнопленный, по-немецки. Подтвердилось. Даже выторговали: какую-то часть можно выплатить серебром и бумажными деньгами, николаевскими, конечно. Раздобыть эти деньги было поручено нескольким боевым группам, и они в течение недели совершили более десятка налетов на кулаков-богатеев в округе, в Ветровой Балке — на Гмырю Архипа, в Чумаковке — на Трофима Чумака. И даже на несколько церквей. Собрав немалую сумму денег — одних золотых червонцев больше чем на тысячу рублей, серебра около пуда да торбу бумажных денег, — в начале этой недели были отправлены в Славгород тот же Злыдень и Тымиш Невкипелый. Со дня на день ожидали вести от них, чтобы послать подводу, а может, и не одну. И вот тебе — такая неудача, такая беда!
Но неужели они там, в отряде, до сих пор не знают об этом? Иначе почему же не знали Захар и Орися? Грицьку ожидание это уж невтерпеж. К тому же все время шли, ехали люди с поля. И ни один не минул молча. Кто шутя окликнет не останавливаясь, а кто и остановится — не нужна ли помощь. Грицьку даже надоело объяснять, что случилось, да отговариваться тем, что сам управится. И он все поглядывал на двор Гармашей.
Наконец появился Остап в сопровождении почти всей семьи. Вышли за ворота. Грицько вскочил на телегу и тронул. Проезжая мимо двора, где в воротах стояли заплаканные обе гармашевские невестки, поздоровался. Ответили сдержанно. Зато мальчуганы, взобравшиеся на ворота, закричали в ответ на его приветствие на всю улицу. Один — не имея сил сдерживать радость, что рвалась из груди. «Дластвуйте, дядя! А наш батя живой! А наш батя живой!» А другой — без всяких эмоций, только бы лишний раз убедиться, что одолел ненавистное ему «эр»: «Грицько Сарана! Грицько Сарана!», за что и досталось ему от матери по губам.
Догнав Остапа, Грицько поехал шагом.
— Садись, Остап, подвезу.
— Да нет, — отмахнулся Остап. И шагов с десяток шел молча рядом с телегой.
— Садись, край не близкий, — настаивал Грицько. — Считай, в оба конца верст двадцать наберется.
Остапа удивило, откуда ему известно, что он в Подгорцы. Заинтересованный, без лишних слов он вскочил на ходу на грядку телеги и пристроился рядом с Грицьком. Торопливо спросил:
— Выходит, и ты уже слыхал? Про Тымиша?
— Слыхал, — печально качнул головой Грицько. — То же, что и ты, должно быть. От Ульяны.
По обеим сторонам улицы возле ворот, празднично украшенных кленовыми ветками, стояли группами люди. И по скованным их движениям, по опечаленным лицам можно было догадаться, что и они сейчас говорят о несчастном Тымише.
— И чего ему нужно было в тот Славгород, пропади он пропадом! — после паузы молвил Остап. Грицько ничего не сказал.
Когда проезжали мимо школы, увидел в школьном дворе Ивгу. Снимала с веревки высохшее белье. На фоне белой простыни четко вырисовывалась ее стройная фигура, — стояла спиной к дороге. Услышав тарахтение колес, обернулась, и на лице застыло выражение крайнего удивления: не остановился, проезжает мимо. Ведь обещал привезти с поля травы — на троицын день посыпать в комнате и в классе, приспособленном после окончания учебного года под жилье. И он вез, хотел несколько охапок сбросить, но при Остапе делать этого не захотел. «Обойдется!» — и хлестнул вожжами по лошадям.
Сразу же за церковью — в раскрытые двери лилось хоровое пение вечерней службы — Грицьку нужно было сворачивать к себе. Но он почему-то минул свою улочку. «Может, задумавшись, не заметил», — подумал Остап и попросил остановить лошадей, дать ему сойти. Но Грицько, словно бы не слыша, ударил вожжами, подхлестнул кнутом и крикнул Остапу, перекрывая грохот колес: