— Да ты же хотел на Пашков глянуть!
— Сейчас уже нет надобности, — сказал Артем. — С меня достаточно и одного Пашка, который нам как раз и нужен.
И не поехал, остался с Серегой в Подгорцах.
XXI
Артем имел все основания не полагаться на часового у амбара в роли надзирателя за Гусаком. Ведь если решит бежать, то не сунется в ворота и даже навряд ли выйдет из хаты в двери — их хорошо видно от амбара, скорее всего вылезет в окно прямо в густой вишенник за хатой и дальше огородом между подсолнухами проберется к речке, а там на лодку и — в лес. Лови тогда его! Через какие-нибудь два часа будет уже в Ветровой Балке, под крылышком волостной варты. Поэтому, оставив Серегу на всякий случай на колодах под тыном Гусака, сам поспешил Вухналевым двором и садом к берегу, чтобы преградить дорогу Гусаку к речке.
И здесь, на стежке, неожиданно встретился с Мирославой.
Шла с Харитиной Даниловной пообедать наскоро и снова вернуться в третий барак, клуню, где один из больных нуждался в оперативном вмешательстве. Об этом по дороге и беседовали они. Озабоченная девушка, может, прошла бы мимо Артема, — желая дать им пройти, он сошел со стежки и остановился в тени под старой грушей, — если бы сам он не окликнул:
— Мирослава?!
Девушка будто споткнулась на ровной стежке, прищурясь посмотрела в тень и вдруг зарделась.
— Артем? Боже! — промолвила тихо и шагнула ему навстречу. — Боже, как я рада, что вижу вас! Наконец!
— Очень рад и я, Мирослава. Страшно рад! — пожимая ее маленькую тугую руку, сказал Артем, жадно припадая взглядом к милому лицу.
— О, даже страшно! Так я и поверила вам! — напряженно улыбнулась девушка.
— Да как вам не грех, Мирослава! Разве я когда-нибудь обманывал вас! Даже и тогда…
— Нет, про «тогда» мы не будем. Это не так в моих, как в ваших интересах. Лучше расскажите, где вы пропадали полгода?
Что он жив, Мирослава узнала только вчера от Кушнира: что в Славгороде и должен бы уж сюда прибыть. А до этого полгода ничего не слышала о нем. И когда еще жила в Славгороде и уж три месяца в Князевке…
Сама-то известий от него, конечно, и не ждала. Знала еще тогда, зимой, что сошелся с Христей; жил какое-то время у нее в Поповке до отъезда в Харьков. А спустя некоторое время и с самой Христей познакомилась — у Бондаренко. А когда та перебралась с Троицкой улицы к ним на Гоголевскую (ближе к работе да и к новой, по Артемовой линии, родне), почти ежедневно приходилось им встречаться если не во дворе, то на улице. Вежливо здоровались и, не останавливаясь, не обмениваясь словом, расходились. Иногда встречались у тех же Бондаренков. Но это было уже позже, когда немного подавила в себе чувство ревности к Христе. И помогло ей в этом, как ни странно, казалось бы, живое воплощение Христиной с Артемом любви, что звалось Васильком. Христя сразу же, как перебралась на новую квартиру, и взяла его от матери, воспользовавшись любезным разрешением Маруси Бондаренко приводить малыша к ним на время, пока она на работе. Очень похожий на своего отца — не только лицом, но и характером, он сразу же, с первой встречи, покорил сердце Мирославы. И, очевидно, еще тем, что был, как и она сама, преисполнен любви к своему отцу и тревоги за него. Даже вздрогнет, бывало, услышав в разговоре его имя. А когда выпадал счастливый случай — вмешивался в разговор, и тогда уж потехи было на всех: так занятно рассказывал он о своем бате! Удивлялась даже девушка, как это смог Артем за какую-то неделю жизни с ним под одной крышей так заполнить собой его детский мир, такую трогательную внушить сыновнюю любовь к себе. И Мирославе иногда страшно делалось от самой мысли, что всего этого могло и не быть в жизни малыша. И как раз из-за нее. Ведь именно ей предстояло обездолить Василька. Достаточно было ей и Артему опередить тот слепой случай на полтавском вокзале — встречу его с Варварой и, не ведая даже о самом существовании Василька, отдаться своим чувствам… Но ведь это было бы просто ужасно! Если не теперь, то со временем, а все же выяснилось бы, что есть Василько на свете. И что же должны были бы делать тогда они? А если к тому же открылось бы, что и Христя не была никогда легкомысленной, как считал ее Артем на протяжении всех тех лет; и что замуж за другого вышла тогда не по своему легкомыслию, а совсем по другим причинам, среди которых не на последнем месте было и его тогдашнее глупое поведение из-за того недоразумения? Вот и должен был бы хоть теперь искупить свою тяжкую перед ней вину. И к тому же вдовствует молодица который год. О том, что муж сдался в плен, Христя никому, кроме Артема, не говорила. Поэтому возможно, что и тогда, при других условиях и куда более сложных — может, были бы уже женаты, — Артем точно так же оставил бы ее ради своей семьи — Василька и Христи. А может, и нет. Ведь не мог же он, в самом деле, не считаться с ней! А как она отнеслась бы к этому? Смирилась бы с такой перспективой? Должна была! Иначе всю жизнь потом презирала бы себя. За свой эгоизм. За то, что ради своего личного счастья решилась на такой унизительный поступок: осиротить Василька и этим самым на всю жизнь обездолить его. «Ну, а если бы и у нас уже был свой ребенок? Или своего можно и осиротить, и обездолить! Нет, это было бы действительно ужасно!» — в десятый раз, в сотый повторяла она, стараясь убедить себя, что все сложилось наилучшим образом для всех. И для нее лично тоже. Вот и не за что упрекать Артема, скорее должна быть благодарна ему за то, что одним ударом разрубил узел. И точно так же незачем ей унижать свое женское достоинство бессмысленной ревностью к Христе, не имея на то никакого морального права…