Но обстоятельства сложились так, что потом не до того было им обоим. Накануне его возвращения случилась беда: разоружение полуботьковцами саперного батальона, единственной военной части гарнизона, на которую можно было целиком положиться. И ни Гаевого, ни Бондаренко в городе. За несколько дней перед этим они выехали в Киев на Всеукраинское партийное совещание, а оттуда в Харьков, на Первый Всеукраинский съезд Советов. Она же оставалась в партийном комитете за Гаевого. Растерялась, конечно. Однако с помощью Кузнецова и покойного Тесленко скоро и оправилась. А тут и Бондаренко, узнав о неприятных событиях в Славгороде, вернулся с дороги в город. И в конце концов сумели все же дать отпор гайдамакам. Хотя бы уже тем, что удалось вырвать свое оружие из склада при казарме, и сделал это Гармаш со своими красногвардейцами, да организовать общегородскую забастовку протеста и многолюдный митинг под большевистским лозунгом: «Вся власть Советам!» С Артемом хотя и виделись в тот день и даже не один раз, но, естественно, ни единым словом не обмолвились о том, своем, да и дико было бы!.. И лишь на третий день на Слободке тогда, перед самым отъездом Артема из города, они вернулись к той теме. «Ненавижу! — сказал Артем о Христе. — Но хочу, чтобы и этого не осталось в сердце, даже рубца!»
«Э, хлопчик мой, — преисполненная любви к нему и почти материнской нежности, думала девушка теперь, — такого в жизни не бывает: когда заживет рана — рубец остается навсегда. Но ничего. И с рубцом на сердце я люблю тебя горячо и преданно и буду любить до самой смерти!..»
Только перед самым рассветом заснула в эту ночь Мирослава. Но спала недолго, не больше часа. Когда раскрыла глаза, в комнате только начинало сереть. И так же серо было у нее на душе. И тревожно. Не только потому, что должна была сегодня оставить дом, и родных своих, и родной город, где родилась и где прошло детство ее и юность… И не только оставлять, но и отдавать на разгром врагу!.. Тревожно было еще и за то свое химерное сооружение, с таким вдохновением и радостью возведенное ночью, но не на песке ли? То, что ночью казалось ей неоспоримым, сейчас уже вызывало сомнение. И прежде всего ее совершенно произвольное толкование слова «сошлись» — в смысле «пришли к соглашению». Да и правда ли, что наиболее часто оно употребляется именно в этом значении, а в данном случае и наиболее вероятно? Единственный, кто мог еще помочь ей, спасти, это Бондаренко тетя Маруся. Девушка вскочила с кровати и подбежала к окну, глянула на их окна — светились уже. Тогда торопливо стала одеваться. На вопрос матери ответила, что к Бондаренкам попрощаться: когда заедут за ней, чтобы уж не задерживаться.
Тетя Маруся хозяйничала, и никого из взрослых больше дома не было: Таня пошла на работу, а Федор Иванович и не приходил ночевать домой; в открытые двери за перегородкой видно было — на одной кровати спали Петрик и Василько, — наверно, вот так, сонного, и принесла его Христя, идя на работу. «Чего это ты так рано?» — приветливо, но с удивлением встретила ее хозяйка. Мирослава сказала, что уезжает сегодня с эшелоном, пришла попрощаться. И загрустили обе, посидели — поговорили несколько минут, наконец Мирослава поднялась с места. «Да, хотела об одном спросить вас, тетя Маруся…» Та терпеливо выслушала ее и еще больше опечалилась. Конечно, одно это уже было красноречивым ответом.
Тетя Маруся сказала прямо: «Славонька, ты же умная дивчина и волевая, выбрось его из головы! — И, чтобы не было уже у нее никаких сомнений и никаких надежд, добавила скрепя сердце: — Ты спрашиваешь… Да она уж третий месяц беременна от него…» Сама Мирослава потом удивлялась, как у нее тогда не разорвалось сердце! И где силы она взяла, чтобы одолеть те пять или шесть ступенек из подвала. Но ступени своего крыльца осилить уже не могла, опустилась в изнеможении на скамейку возле столика под акациями. Неизвестно сколько бы просидела так, если бы не спохватилась мать — выглянула из дверей.
Тогда обошлось… А потом, уже в Князевке, собственно, не в самой Князевке, где мало и бывала, а по лесным дебрям да по глухим лесным селам — среди горя людского — и не заметила, как излечила свое сердце. Может, и не совсем еще, но уже почти спокойно и незлобиво могла думать об Артеме; и рассудительно, как тогда, в Славгороде, до «метаморфозы» с нею, — думала: «Нет, правда, не за что упрекать его. Сделал, как и должен был сделать: вовремя разрубил узел. И пусть они будут счастливы! Но я ведь тоже люблю его! — отзывалось сердце. — Ну и люби. Кто тебе не дает! Люби, мучайся, среди ночи в тревоге вздрагивай со сна…» А вчера, когда узнала от Кушнира, что живой и должен был еще несколько дней тому назад сюда прибыть, целую ночь не сомкнула глаз в тревоге. Где же он мог задержаться так, если ходу из города сюда всего несколько часов? Неужели по дороге попал в засаду?