«Но есть, Павло, и иной аспект этого дела, — после затянувшегося молчания сказал Дорошенко. — Вот сижу и думаю: а может, ты еще молод для роли летописца? Как это у Пушкина? «Добру и злу внимая равнодушно». Да разве это по тебе? В твои двадцать пять лет с каким-то там гаком! С твоим темпераментом! С твоим журналистским и ораторским талантом?» А это, мол, как раз наиболее необходимо сейчас. Поэтому и пропозиция его заключалась в том, — хотел даже специально для этого вызвать его из села, ан глядь, сам явился, — не взялся бы он, имея уже опыт, снова за организацию «вольного казачества», пока что хотя бы в уездном масштабе. Но теперь уже с ориентацией на «Украинский национальный союз». Дело, по сути, антигосударственное, но, действуя умело, можно будет легко не только все препятствия обходить, но и на поддержку правительственную рассчитывать, поскольку сам «ясновельможный» до своего гетманства был шефом этой добровольной военной организации. И дело это весьма важное. Ибо с одними «сечевыми стрельцами» Коновальца нечего и браться за это. «А опыт у тебя изрядный. И к услугам такая разветвленная организация, как «Просвита», которая есть почти в каждом селе»… К удивлению Дорошенко, Павло решительно отказался от дядиной пропозиции. Пока не закончит повесть, ни за что иное браться не будет. И из Ветровой Балки — ни шагу. Вот и сегодня, едучи сюда, чтобы немного проветриться, думал хоть до троицы погостить дня не минуло — а уж тянет домой, к столу. «Ну а кто же за нас будет делать это? — нахмурился Дорошенко, но не стал настаивать, махнул рукой: — Хохлами были, хохлами и останемся до могилы. На радость своим соседям. Известно каким! И слева и справа. Может, ты в самом деле в своей Балке, как замурованный в монашеской келье, просидел, не слышал, не видел, что делается вокруг? Что леса кишат беглыми из сел крестьянами да и просто криминальными преступниками. И нет сомнения, что большевики да левые эсеры не зевают. А справа — белогвардейцы. Ежедневно сотнями с Украины препровождают их на юг, в добровольческую армию Деникина. Преимущественно офицеры. На что уж наш богоспасаемый Славгород, а в нем тоже открывается вербовочный пункт для этих ландскнехтов. И знаешь, кто во главе?» — «Не интересуюсь даже». — «Напрасно. Сосед твой. Не фигуральный, а реальный сосед, из Ветровой Балки — старший сын помещика вашего, ротмистр Погорелов, а подручным — дружок его, а может, и родич в скором времени. Эх, Павло, такую хорошую девушку упустить!» — «Ну, и хватит! — перебил Павло и поднялся. — C’est la vie! — говорят французы в подобных случаях. И ничего уж тут не попишешь! Пошли лучше выкупаемся перед ужином».
Но позже, когда лег спать в беседке, Павло мысленно вернулся к этой неприятной новости о Людмиле. Да и можно ли было не думать о том, если со всех сторон в кустах сирени заливались соловьи, и в их щелканье словно бы слышались слова поэта: «Цілуй, цілуй, цілуй її, знов молодість не буде!..» И целуются, будь уверен! Может, и дальше уже у них зашло… Однако, к его удивлению, эта мысль хотя и ожгла вдруг, но ни сердце не остановилось, ни разум не помутился; лежал на спине, заложив руки под голову, с глазами, устремленными в причудливое сплетение лапчатых виноградных листьев, сквозь которые мерцали звезды, и по своей давно выработанной привычке не пропускать случая покопаться в своих ощущениях — доискивался причины. Проще всего было объяснить это самым характером чувства к ней: не очень, выходит, любил. Так нет же! Ведь с самого детства носил ее образ в мечтах своих. Хотя это нисколько — нужно откровенно признаться — не мешало ему последнее время, в юношеские уже годы, иногда «изменять» ей. Беря это слово, конечно, в кавычки. Какая ж это измена, если речь идет о случайных отношениях со случайными женщинами; собственно, голая физиология, почти физиотерапевтическая процедура. Но чтобы, думая о своей женитьбе, представлял какую-нибудь другую вместо Людмилы или хотя бы рядом с нею, потом уже, после свадьбы, такого… А Орися Гармаш? Да, был такой «грех». Не в том общеупотребляемом смысле, ибо первая же и последняя попытка только облапить ее кончилась звонкой пощечиной наотмашь, а в том грех, что с того вечера, когда впервые увидел ее в роли Наталки, словно одурел от восхищения ею и уже с той поры не переставал думать о ней с вожделением. Вспомнилось, как вскорости после того Корней Чумак, выслушав его откровенную исповедь, возмутился: «Да ты что, турок, что собираешься жить с двумя?!» — «А турки разве не люди?! Да, по сути, каждый мужчина в какой-то мере турок в душе. С той только разницей, что одни более привязываются к своим женам и на чужих молодиц и девчат только поглядывают, а другие, подходя с повышенными требованиями к жене, почему и имеют меньше шансов на полное их удовлетворение, вынуждены потом…»