Если он и раньше был в Славгороде незаурядный «писака-забияка», имея все необходимое для этого: и темперамент, и ораторские способности, и нахальство, — то теперь он превзошел самого себя. Читая его статьи в газете и сатирические стихи или слушая публичные выступления, многие просто диву давались: как он еще ходит на воле! «По инерции», как видно, и своим потом доставалось от него. Бичевал, как только мог: ничтожества, предатели, — ибо ныло сердце еще по Парижу, что мелькнул чарующим видением и растаял в воздухе, — а немцев не называл иначе как разнузданная орда, за что и поплатился потом своей редакторской должностью да еще и в немецкой комендатуре отсидел несколько дней. Но, имея среди своих защитников таких уважаемых граждан, как помещик Галаган да генерал Погорелов — они не могли быть неблагодарными ему за укрытие сына Погорелова, — на третий день он уже вышел на свободу. Оставаться в городе ему было не для чего. Не привлекала теперь и Ветровая Балка. Но куда денешься? И поехал, со страхом думая о неминуемой в условиях села встрече с Орисей. А узнав дома, что ее в селе нет — живет с мужем в Подгорцах, обрадовался и успокоился немного. Потеснив родных, отгородил ширмой для себя угол со столом и кроватью и с первого же дня сел за свою, в значительной мере автобиографическую повесть. За два месяца лишь один раз оторвался от работы на несколько дней — ездил в Князевку к дяде (тот в то время только переехал из города на дачу), да вот во второй раз теперь — не так в гости, как по делу: нужно ведь что-то с хатой делать.
На следующий день, идя на речку купаться, на этот раз один, зашел на свою усадьбу. Обошел всю, хозяйским глазом примечая, что на огороде посажено, а в саду — будут ли вишни. Чтобы и это учесть, назначая арендную плату за дачу. Решил, если до завтрашнего дня не найдется охотников, поручить Дорошенко это дело, а самому ехать домой. Нечего ему здесь делать.
Однако Дорошенко удалось его отговорить. Два-три дня, мол, ничего не решают, а в воскресенье вместе и поедут пораньше, чтобы поспеть на именинный обед. А тем временем, если уж так руки чешутся, можно ведь «оккупировать» мансарду или беседку, да и строчи себе там хоть день и ночь. Павло сказал, то к работе его не тянет. Тогда Дорошенко нашел иной мотив: «А неужели тебя не подмывает глянуть на своего соперника, поинтересоваться, кому отдала она предпочтение? А может, еще не поздно и померяться силами с ним, сойтись, так сказать, в рыцарском поединке?» Но Павла и это уж не интересовало.
И все же встретиться им пришлось. Как-то возвращаясь из лавчонки — ходил за папиросами, на улице встретил генерала Погорелова. Павло шел задумавшись и, может, не заметил бы, но Вовка первый узнал его, обрадованно закричал: «Павло Макарович!» — и, спрыгнув с экипажа, подбежал к нему. Был он в новенькой военной форме с золотыми прапорщицкими погонами. «Да это только трамплин, — засмеялся в ответ на поздравления Павла, — скоро и поручиком буду. А наш Виктор не ротмистр уже, подполковник. В тридцать лет это неплохо!» Разговаривая таким образом, подошли к фаэтону, где сидел старик Погорелов, который приветливо улыбался Павлу. Подал руку, а когда поздоровались, показал на место рядом с собой на заднем сиденье. Павло растерянно оглядел себя. Одет был по-домашнему: в синей косоворотке, штаны глаженные уже бог знает когда, на голове старая студенческая фуражка с выцветшим верхом. «Полноте, — снисходительно сказал генерал. — Это же на даче. А доставите всем нам большое удовольствие». Павло сел в экипаж, Вовка примостился на откидном сиденье напротив них — и поехали в направлении имения Галагана.