От воспоминаний Артем еще острее почувствовал неповторимый запах ее волос, ее тела, и страсть горячей волной уже туманила голову, но усилием воли он сдержал себя. Как только мог спокойно, повторил свой вопрос:
— Так что же произошло, если не «то»?
Христя упрямо молчала.
После еще одной неудачной попытки докопаться до причины Артем умолк, пораженный странной переменой в Христе. И не только в отношении к нему, а даже в ее наружности. Прикуривая, в мерцающем свете зажигалки он внимательно присмотрелся к ней. Какая-то осунувшаяся, глаза запали и печальные, а между бровей залегла морщинка и от уголков рта складки, а губы, во время молчания крепко сжатые, придавали всему ее облику выражение не свойственного ей упрямства. Просто будто подменили молодицу! И невольно подумалось: не кроется ли причина в тех двух месяцах, прожитых у своего бывшего мужа?
— Слишком уж переживаешь, Христя, — после долгого молчания сказал Артем, — синяк на груди от сапога.
— А ты откуда знаешь об этом? — вскинулась Христя.
Артем сказал, что ее тетка Мария сказала ему об этом: «После чего ты и ушла будто бы от него». Христя подтвердила — именно так и было. Да, ушла. Сгоряча, наверно, часа три, а то и больше от обиды и возмущения не чуяла ног под собой, сами несли. А уж когда села на берегу Псла в Коржовке, парома дожидаясь, опомнилась немного и ужаснулась: «Куда я иду и зачем иду! У самих небось есть нечего. А какие теперь в селе заработки! В Поповку, к матери нужно бы. Но и там, как подумать…» Не один паром пропустила тогда, раздумывая.
— И неужто тебя не удивляет, — помолчав, заговорила вдруг, — отчего я так долго двадцать верст от Коржовки потом шла? Сюда, в Ветровую Балку.
— Я не знаю, сколько ты шла.
— Целую неделю. Потому как немалый крюк сделала. Аж за Князевкой в одном селе побывала.
— А чего тебя туда занесло? — удивился Артем.
Христя колебалась, но потом рассказала.
В одном цехе с ней работала женщина родом из этого села. И название дали ему люди, раз услышишь — не забудешь: Безродичи! Молодая еще и любила погулять. И нагуляла себе. А уж войне конец, вот-вот и муж вернется с фронта. Вот она и поехала к своим родным в Безродичи. А через несколько дней уже и вернулась, — хоть и подалась очень, зато снова веселая. И весь секрет в том, что живет в том селе бабка-знахарка.
Артем уже все понял, встревоженно кинулся к ней, хотел что-то сказать, но она остановила его:
— Нет, дослушай до конца.
Разыскала родителей этой знакомой молодухи и попросила ночлега. Но на следующий день еще не решилась. Только на третий день пошла к знахарке. Сухонькая ласковая старушка. Совсем на бабу-ягу не похожа. Внимательно выслушала и дала какое-то зелье. При ней и выпила. А тогда присоветовала… Как раз через улицу люди миром возводили стены новой хаты, вот и пристала к ним в помощь: полдня месила ногами глину, пока из замеса и вытащили ее женщины. За фельдшером в Князевку послали. Остановил кровотечение и наказал лежать. Вот и лежала. Но до каких пор можно у чужих людей? Отдала все, что несла с собой в узелке, а потом где пешком, а где посчастливилось — и на попутной подводе добралась сюда.
— А через два дня пришла весть, что ты живой. Ну чего же она опоздала! — Христя тихо покачивалась из стороны в сторону и беззвучно плакала. — А я уже и называла ее ласкательно — почему-то уверена была, что дивчинка будет, — «різдвяночка»!
Артем осторожно положил Христю на постель навзничь, укрыл по шею рядном и гладил жесткой ладонью по лицу ее, по животу и говорил такие ласковые, нежные слова, о которых и не догадывался, что они есть в его лексиконе. Христя перестала плакать, прижалась щекой к его руке и затихла.
А время летело. Только теперь вспомнилось четко — хотя, собственно, все время в мозгу тлела мысль об этом, — для чего он здесь. Совершенно ясно, Христя ехать не может. Нужно искать иной выход. Когда Христя притихла, он велел ей вот так и лежать, еще зайдет к ней, а тем временем нужно с Остапом перекинуться словом.
В клуне, когда зашел и присветил зажигалкой, первое, что бросилось в глаза Артему, — старая-престарая телега, с которой было связано у него столько дорогих воспоминаний. Спали с отцом на ней. На упорке у колеса, как рассказывала потом Орися, Христя забыла, а на самом деле намеренно оставила свое, подаренное им монисто… Две мальчишечьи головки высовывались из-под старенького рядна — Василько и Федько. «Поладили все же. Ну и слава богу», — подумалось отрадно. И направился к вороху соломы, на которой под сермягой спали Остап с Кирилком. Даже свет не разбудил их. И только когда подошел к ним и, не гася света, чтобы не испугать, назвал брата по имени, Остап вскочил и бессмысленно заморгал глазами. Наконец разглядел: