— Глупостями вы занимаетесь, хлопцы! — сказал Артем. — Должно быть, от безделья в эшелоне.
— Почему глупостями? — насторожился Остап.
— Не в такое время живем, чтоб мечи на плуги перековывать. Без меча и плугом нечего будет нам делать. Нечего будет пахать. Никто земли нам просто так не отдаст. Без борьбы. Вот видел на вокзале — гайдамаки. Как ты их понимаешь?
— А бес их знает! Балакают по-нашему, сказать бы, по-украински.
— Не в этом дело. Ты в корень смотри.
— Дезертиры большей частью. С некоторыми разговаривали даже. Осточертела им на фронте чечевица, да и дома не усидишь — солдатки глаза колют. Вот и нашли теплое местечко — одевают, кормят, еще и деньги платят. Да из дома каждую неделю жена мешок с салом и кнышами привозит. Видал, какие морды нагуляли?
— Опять ты не о том, — возразил Артем. — Не в них суть.
— Хозяйских сынков немало, — продолжал Остап. — Вольноперы и всякие, видно, студенты, семинаристы… А кто такой Щупак? Поглядеть бы хоть. Когда-то, наверно, и генерал-губернатор с такой охраной не ездил. Что это за цаца?
— Прохвост! — коротко ответил Артем. Он еще днем заинтересовался этой неожиданно появившейся на славгородском горизонте фигурой и кое-что разузнал. Из источников вполне достоверных. Поэтому, когда Остап не удовольствовался этой слишком скупой характеристикой, он смог удовлетворить его любопытство полнее: — Ротмистр уланского полка. Сын управляющего одного из имений сахарозаводчика Терещенко.
— Знаю Терещенко. Еще смолоду одно лето проработал в его имении. На Екатеринославщине.
— А этот с Полтавщины. Тоже украинец, как видишь. И тоже по-украински говорит, хоть и с натугой. Все время служил в Петербурге. После Октябрьской революции вынужден был бежать из Петрограда. Пробирался на Дон, к Каледину, да и задержался на Украине. И, как видишь, мигом понял что к чему. По поручению Генерального секретариата Центральной рады и на деньги полтавских помещиков и фабрикантов сколотил гайдамацкий курень. Вот эту самую помещичье-кулацкую гвардию. Одним словом, он еще себя покажет!
Остап поправил карабин, висевший на ремне, и некоторое время шел молча, погрузившись в раздумье.
— Вот оно что, — отозвался он вдруг, — выходит, что и тот жандарм не такая случайная птица среди них.
— А ты думал! Ворон ворону глаз не выклюет!
За разговором и не заметили, как очутились в самом центре города, возле городской думы. А через квартал от нее, на той же главной Николаевской улице, помещалась и комендатура. Пять минут ходу, и они были уже на месте.
Остап не стал тут задерживаться, времени и без того в обрез, попрощался с братом и подался на Гоголевскую, к Бондаренко. Но остальные артиллеристы вошли вслед за Артемом в помещение комендатуры. И это, собственно, решило дело. Комендант был стреляный воробей, как оказалось. Не довольствуясь ордером, он связался по телефону со штабом куреня. Там, должно быть, поинтересовались, кто именно принес ордер, на что комендант после некоторой заминки — разговор происходил при всех — приглушенно ответил: «Да их тут целый взвод будет. Человек двадцать». Затем, получив, видимо, распоряжение, повесил трубку и приказал дежурному привести арестованного Кузнецова.
На улице Кузнецов весело спросил Артема:
— Не твоя ли это работа, а?
Артем кивнул на артиллеристов:
— Вот кого благодари! А без них я и с ордером ничего не сделал бы. Разве что разделил бы с тобой арестантскую камеру.
Тут же, возле комендатуры, и стали расходиться — кто куда. Самые молодые пустились бродить по городу, а остальные, те, кто посолидней или политически посознательней, пошли вместе с Кузнецовым в городскую думу, на заседание Советов.
Но у Артема уже не оставалось времени (еще когда были в комендатуре, на думской башне пробило десять). Он попрощался с Кузнецовым, с артиллеристами и, дойдя с ними до угла, завернул в переулок.
В доме за углом помещался партком. Все три окна были освещены. «Кто-то есть. Это хорошо», — подумал Артем и вошел в подъезд.
В партийном комитете он застал только Тесленко и Мирославу Супрун. Тесленко, сегодняшний дежурный член комитета, сидел в углу за столом, читал книгу. А за другим столом, в противоположном углу, возле дверей, над раскрытой подшивкой газет склонилась Мирослава Супрун и что-то выписывала себе в блокнот. Но как только открылась дверь, она подняла голову, и брови ее дрогнули от радости.